Он был счастлив полной мерой человеческого счастья. Он забыл обо всём: и о Кандалакше, и о Краскове, и о матросе. Весь мир исчез, и остался только он один, и эта вздрагивающая белая звездами эта волна опьяняющего воздуха. Он закрыл глаза и тихо застонал. Ноги его дрогнули, подались вниз. Повинен в этом был не он, а державший его матрос. Сперва он давал шепотом советы, потом медленно и беззвучно опустился на пол.
Никишин соскользнул следом за ним. Звеня, ударились о каменные плиты осколки стекла. Батурин лежал, бессильно прислонив к стене большую круглую голову. Он был в обмороке. Товарищи склонились над ним, чтобы поднять, но матрос открыл глаза и, отирая со лба липкий пот, тяжело выпрямился.
- Сомлел, никак… - пробормотал он смущенно. - Скажи пожалуйста!
Шатаясь, поднялся он на ноги и виновато улыбнулся. Никишина в самое сердце кольнула эта улыбка. Он вдруг почувствовал неодолимое влечение к этому человеку, захотелось отдать ему самое дорогое. Сейчас самым дорогим была мелькавшая в небе звезда. Он толкнул его к окну:
- А ну, подыши!
Матрос подвинулся к окну. Ноздри его вздрагивали.
- Хороша ночка! - сказал он тихо. - В этакую ночку да в море!
По лицу его расплылась широкая светлая улыбка. От окна пахнуло легким ветерком. Он весь вытянулся навстречу ему, даже плечи хрустнули. Улыбку смахнуло с лица, меж скул прошла короткая судорога тоски. Никишин заглянул в лицо Батурину. Матрос тотчас стыдливо отвернулся.
Остаток ночи они простояли бок о бок под окном, и Батурин пересказал Никишину свою нехитрую жизнь. Первая часть её прошла в душной крестьянской избе, где голопузый Мишутка «жил-поживал, да добра не наживал», вторая - на раскате трех морей, где молодой матрос «ума-разума набирался», а третья - в Архангельском порту, где определился Батурин кочегаром на ледокол «Микула Селянинович». Здесь он стал большевиком, весной восемнадцатого года вместе с отрядом моряков ходил в Кемь бить белофиннов, воевал на судоремонтном заводе с меньшевиками, «отстаивая советскую власть до последнего», пока не затопил вместе с командой своего «Микулу», чтобы не пропустить англичан в Двину. Англичане всё же прошли, а Батурина на другой же день бросили в тюрьму.
- Так и кончилось наше дело, - заключил матрос свой рассказ, - сидим, вшей кормим, попутного ветра ждем, а сюда, сам знаешь, с хорошей стороны не дует.
Батурин вздохнул, почесал широкой ладонью бритую голову. Темное от загара лицо его вспыхивало золотом прорастающей бородки. Никишин стоял рядом с ним, прислонясь к влажной стенке. Он устал. Глаза слипались.