– Ольга!
– Что?
– Оля, ты не понимаешь, куда лезешь! Успокойся! – Вадик тоже поднялся, навис над столом. – Тебе сейчас любопытно, не более.
Конечно, любопытно, просто до смерти любопытно узнать, в какое такое дерьмо она вляпалась. И Ксюху втянула... исследовательницы. Охотницы на русалок. Дуры набитые.
– Ольга, все совсем не так, как ты себе придумала. Все и проще, и сложнее...
– Это ты не мне рассказывать будешь!
Угрожать противно. Она в жизни никому никогда не угрожала, тем более человеку, который симпатичен и, по сути, ничего-то дурного не сделал.
Пока не сделал, но кто знает, чего ожидать от Вадика. Или от Федора. Или вообще от кого бы то ни было в этом странном месте?
Поэтому она имеет право знать!
– Да ладно тебе. – Федор хлопнул по столу и как-то очень уж весело сказал: – Все равно ведь... разницы никакой. Больше, меньше... поздно уже. Пусть слушает.
Она появилась на свет в третью неделю сентября, когда небо подернулось сединой облаков, грозящих дождем, а яблони в саду расцвели серебром летящей паутины. Она появилась на свет ранним утром, в час лилового цвета, разорвав тишину возмущенным криком.
Так она заявила о своем появлении, и дом ожил, наполнился непривычной, радостной суетой, голосами, вздохами да ахами. Ею восхищались, ее любили, пусть и ждали с опаской, шепотом передавая слухи один другого страшнее.
– О шести головах будет, оттого и пузо такое, – шептала Маланья, крестясь на икону. – Как срок придет, так раздерет утробу и само наружу выползет.
– С копытами родится да с хвостом, и серой вонючее, – поддакивала Зузанна, прикрывая тесто рушником. – Огнем дышать будет!
– Антихриста народит! Для него и конь скован, ждет часу своего! – громко, не опасаясь быть услышанной и поротой за такие речи, вещала Устья-Блаженница. – Сядет младенец на коня, возьмет в десницу череп отцов, в шуйцу – плеть из волос материных, хлестанет коня и...
– А какие там волосы, – хмыкала Маланья. – Лысая ж...
И бабы, мигом позабыв про ужасы, принимались обсуждать, какова хозяйка в тягости. Подурнела, погрузнела и не так, как надлежно, чтоб животом да задом скруглеть, а потекла в боках тестом, из кадки выпавшим, подобралась тремя подбородками, обвисла грудью и, самое страшное, умом тронулась.
– Сядет и глядит, глядит, и на тебя, и будто поверху. Я ей говорю, может, желаете молочка испить, матушка, свежее, только-только сдоенное, а она мне: воды принеси. И не пьет! Глядится только!
– Антихрист душу жрет! – кивала Устья, Зузанне поддакивая.
– А еще спать не спит, ночью встает и идет, глаза откроет, руки вытянет... Страх-то какой!