– Нет, не возьмешь! – Иван, упав на колени, зачерпнул снега. Морозило, толстая корка наста резанула по коже и, добравшись до кровяных жил, рассыпала красные капли. А и плевать, и боли-то нету, совсем нету...
И Фаньке не больно.
И ветле тоже.
И не о них думать надобно, а о себе, о том, как дальше жить. Вон внизу озеро отливает свинцовой гладью, ветер, хоть и тащит поземку по льду, ни снежинки не оставляет, точно брезгует.
Обтереть лицо, сунуть в рот тающий, твердый комок снега, разгрызть, пусть и сводит зубы болью, проглотить.
– Господи, спаси и помилуй! Господи!
– Нет-нет-нет, – отзывается ветер и лезет, лезет за шиворот когтистою лапой, шею дерет, к земле клонит.
– А зачем тебе прощение? – вдруг спросил кто-то. Оглянулся Иван – пусто.
– Так зачем? – Теперь голос слева был, пробирался сквозь переливы ветра. – Неужели жалеешь?
Вскочил Иван, завертелся на месте, вглядываясь в метель, – ничего. Никого. А голос знай допытывается:
– Что сделано, то сделано, назад не вернешь... так чего ради?
– Кто ты? – Иван перекрестился. – Кто?! Покажись!
Ветер вдруг подхватил рой снежинок, швырнул в лицо, заставляя заслониться ладонью, зажмуриться, а как открыл глаза Иван, так и обомлел: стоит на снегу баба. Нагишом стоит, босыми ногами наст мнет, волосы по ветру распускает.
– Ну что, Иван, страшно тебе?
Нет, не страшно. Нисколько. Так бы и глядел на нее, любовался...
– Матушка... ты ли это, матушка?
Тулуп стащить, накинуть на плечи белые, пока и вовсе не сомлела, не вымерзла на ветру. Как это Луиза на берег попала? К нему пришла, к Ивану, утешить и рассказать, что верно все сделано было, справедливо...
– Не бойся мороза, не бойся ветра, не бойся меня, – идет, ступает по снегу, не проваливаясь, снегов не оставляя. И манит за собою.
– Не боюсь, матушка. Укройся. – Иван тулуп протянул, но она рассмеялась только.
– Благодарю, не надо, мне так привычнее. А ты, Иван, видишь ту, которую желаешь. Не я свой облик выбираю.
А у самой на левой щеке мушка черная, бархатная, и бровки темные дужками ровными, вот только глаза не синие – зеленющие, ведьмовские.
– Ну? – говорит. – Уразумел, кто я? Теперь испугался?
– Н-нет, хозяюшка, – ответил Иван, кланяясь. И снова правду сказал – не было в нем страха ни на капельку, только облегчение одно – заберет водяница с собою, туда, где ни мучений, ни метаний, ни жалости о сотворенном.
– Бесстрашный, значит? Или глупый? Но и правду, не трону я тебя, Иван, для дела ты мне нужен. Видишь, вон там окошки светятся? Чьи это покои?
– Никиты Данилыча, – послушно ответил Иван. – Опочивальня его и лаб... лабр... комната, где он чародейством занимается, душу губит!