– Еще напишешь, сверчок.
Молодым артистам сразу удалось проникнуть в приподнятую атмосферу встречи. Весь облик будущего генерала, а сейчас гусара Раевского, мы решали в гротесковой манере. В жизни он был близорук и носил очки, а так как стояла ночь на дворе, он был в халате, голова повязана платком.
– А что это у тебя с головой? – поинтересовался Александр.
Раевский хохотнул и сел верхом на стул.
– Батюшка князя Сергея Волконского магнетизмом лечил. Так у него нога прошла, а у меня голова разболелась.
– Николай Николаевич увлекается магнетизмом? – изумился Пушкин.
– Да, и этому его научила Анна Турчанинова, подключаться… – Николай состроил серьезную мину, а руками изобразил совсем иное, похожее на «подключение» к женской груди.
Пушкин хохотал, усевшись с ногами на диван. А Николай продолжал:
– Они нас своим месмеризмом замучили, насильно магнетизируют, спасу нет.
– Нет, ведь это чудо, – взорвался радостью Александр, – в последний день в Петербурге – у Раевских, у матушки твоей, Николя, и в первый день в Киеве – опять же у Раевских.
– День! – хохотнул Николай. – Ночь на дворе, а ты шумишь. Ты хоть поел где?
– Обедал у Давыдовых.
– Тогда умойся и ко мне в библиотеку. Никита! Намыль барину шею, да покрепче.
Как нам всем показалось, сцена удалась, и мы перебрались в библиотеку, где должен был состояться главный потаенный разговор друзей.
Эту сцену мы готовили еще месяц назад, иначе артисты не успели бы ее освоить.
– С тех пор как я сделался историческим лицом для сплетен Санкт-Петербурга, я глупею и старею не неделями, а часами, – горько признавался Александр другу. – Кругом шипенье, травля, сплетни, злорадство – всё, чем потешается толпа. На всех углах говорилось, что будто бы я был подвергнут телесному наказанию при тайной полиции.
– Это сплетня? – неосторожно спросил Раевский.
Пушкин обернул к нему гневное лицо.
Я еще раз объяснила актерам, что на этой фразе Пушкин может взорваться: уж если друг поверил сплетне!..
Но ярость уходит с лица поэта.
– Безусловно, но я обезумел от гнева и чуть было не наделал весьма серьезных бед.
– Легко поверить… – выдохнул Николай.
– Молва о том, что меня высекли, разошлась быстро, и, конечно, сам я узнал об этом слухе последним. Я считал себя опозоренным и пришел в отчаяние. Я взвешивал, что лучше – убить себя или убить Его…
– Кого? – настороженно спросил Николай.
– Votre Majeste![1]
– Господи! – невольно вырвалось у Николая.
Это настроение Пушкин отразил в своем неотправленном письме царю, а по нашему замыслу его внутренний монолог стал диалогом – исповедью перед другом.