Мне польстило. Я шел и любовался предками. Митч сказал мне, что на том, самом первом портрете изображен покойный дядюшка, но я и без него уж догадался. Митч еще много говорил, какие художники писали эти портреты, когда, все такое — но имен упорно не называл. Художников он помнил, не угодно ли, а предков не помнил!
И это мне тоже напомнило Добрых Детей. Под портретами тоже висели бронзовые таблички с датами без имен. И здешняя дурная анонимность уже начинала меня бесить.
А жен и детей у моих предков будто и не было. От них самих хоть плиты и портреты остались, а их подруги вообще оказались окутаны мраком неизвестности, без всяких пометок, даже самых крохотных. Не топили же их, право…
В самом конце коридора, уже перед самой дверью в столовую, висел последний портрет. И рядом с ним я остановился надолго, потому что человек на этой картине был — совершенно не чета всем прочим.
Во-первых, изображенный был стар. Вернее, лет сорока пяти — пятидесяти, но выглядел обрюзгло и потрепанно. И потом — он отличался, пардон, феноменально противной физиономией. Ну на диво отвратительная, господа, я не шучу — смотреть тяжело. Причем не то, чтобы лицо было уродливым, или, предположим, исковерканным болезнью — нет, нормальные черты, даже правильные. И мерзкие. Гадчайшая слащавая улыбочка, а взгляд цепкий и холодный, и жестокий, и похотливый, что ли… Но написано с чудесным искусством: он смотрел на меня в упор, глаза в глаза, улыбался — и прикидывал, что сделает со мной, будто я стоял перед ним в цепях, а он — безумный судья или вовсе палач.
О, нет слов передать, как мерзко вспоминать об этом! Никогда я не думал, друзья мои, что меня может так глубоко задеть некое произведение искусства. Раньше мне казалось — ну картина и картина, кто бы ее не написал, будь он хоть трижды гений. Но нет, ничего подобного, больно сердцу, как от оскорбления, на которое нельзя ответить. Я смотрел на эту улыбающуюся мразь, глаз не мог отвести, и думал, что от таких впечатлений и рождаются сказки о призраках, живущих в портретах.
Митч молитвенно сложил руки и говорит:
— Я рад, что вы остановились здесь, ваша светлость. Это он, вы правы. Родоначальник династии. Это его замок. Вот он, Эдгар олг Маритара бади Халис эд Норфстуд ми Альбиара а Феорри ыль Годми-Педжлена и Сальова, Владыка Океана, — и опускается перед портретом на одно колено.
Мне показалось, он ждал, что и я тут же начну благоговеть изо всех сил. Но я не мог бухнуться на колени перед этим портретом, перед этим мерзавцем, даже если он Владыка Океана — его рожа никого не могла бы обмануть. Мне даже стало мучительно стыдно, что у меня такой родоначальник. Тошно.