Как ей хотелось рассказать обо всем Емельяну! Но от него все не было писем, он молчал — живой или мертвый...
Иногда по ночам Ганна по целому часу смотрела на спящего сына, и в сердце ее стояли страх и тоска, тревога и страх. Она ловила себя на мысли о том, что война затянется до поры, когда ее Юрка вырастет, и его позовут взять в руки оружие, чтобы идти по следам отца...
В тревоге она уже представляла себе его бездыханное тело пробитым пулей. Она осторожно косилась на подушку, на которой лежала его голова, и ей почти мерещилось кровяное пятно на ее наволоке... Ганна поднималась, крадучись наклонялась к нему, чтобы рассеять этот кошмар. Холод охватывал ее плечи. И вдруг сын открывал глаза и смотрел сначала спросонья, как бы в испуге, потом, окончательно очнувшись от сна, с заботливой мужской тревогой. Внимательный и ревнивый взгляд его замечал у матери невысохшую слезу. Молча он притягивал ее ближе и с упреком шептал:
— Ты опять?!
Это «опять» было безмолвно условлено между ними: сам сомневаясь в том, что отец может быть жив, он заставлял мать верить. Он раздувал в ней искру надежды. Часто он говорил об отце как о живом, и мать считала себя обязанной подчиняться «внушению» ради него...
Этим «опять» он упрекает ее в нарушении договора, и она подчиняется; внутренне сжавшись от одиночества, она заставляет себя привести в порядок расшатанные усталостью и напряжением нервы. Они засыпают...
Еще до окончательной Сталинградской победы начались разговоры о реэвакуации. Всем хотелось домой. Татьяна Ильинична уехала раньше. Тремя неделями позже она помогла приехать и Ганне. В Москве Татьяна была занята много больше, чем там, в провинции. Встречи их стали реже, но после дня рождения Татьяны и разговора с Бурниным они сблизились снова. Именно к этому времени Ганна Григорьевна получила из военных организаций разрешение на спектакли по госпиталям.
Премьера новой пьесы должна была состояться в госпитале где-то возле Каретного ряда. Артистов предупредили о том, что их ожидает тяжелое зрелище множества обезображенных людей, в основном танкистов и летчиков. Но даже предупреждение не помогло: они увидали людей буквально в заплатах на лице, было много окривевших, слепых, безруких, безногих, со стянутыми в сборку багровыми морщинами, с приросшими к ладоням пальцами, с забинтованными носами, губами...
Ганна Григорьевна и Татьяна не раз давали спектакли для раненых, видели много страданий, но нигде еще не встречали такого страшного вида внешней обезображенности людей, которые были виновны лишь в том, что не хотели отдать врагу свою родину и проявили в защите ее достойное мужество... У некоторых были отняты руки и ноги, но, видимо, их лечили ранее еще в другом месте, а здесь доделывали последний ремонт — «косметический». Как дико звучало такое в быту благополучное слово в применении к этим людям!..