В ожидании вертолета, летевшего за Лавендером, они курили его начиненные травкой сигареты.
Мораль проста, подмигнул Сэндерс. Не приучайся к наркотикам, даже легким. Нет, кроме шуток, привыкнешь - пиши пропало.
Точно, сказал Генри Доббинс. Разрушение личности. Бессвязная речь. Не человек, а кусок мяса.
Они с усилием засмеялись.
Вот так-то, говорили они. Опять и опять, вот так-то, как будто повторение само по себе помогало сохранять равновесие, балансировать между безумием и почти безумием, знанием и предсказанием, вот так-то, то есть не горячись, утро вечера мудренее, ведь все равно ты ничего не можешь переменить, вот так-то, безусловно и безнадежно так. Голыми руками их не возьмешь.
Они несли с собой все мысли и чувства человека, знающего, что смерть рядом. Грусть, ужас, любовь, тоска - об этом не говорили, но, и неназываемые, они давили реальной тяжестью. Они несли позорные воспоминания. Воспоминания о захлестнувшем страхе, об инстинктивном порыве бежать, спрятаться, застыть недвижимо, часто были худшим грузом из всех возможных, потому что от них нельзя было отмахнуться, они заставляли всегда оставаться невозмутимыми и не сгибать плеч. От них были неотделимы их репутации. Они знали о самом большом страхе для солдата, о страхе покраснеть. Убивать, погибать - это все в порядке вещей, лишь бы только не останавливаться. Они и оказались на войне не в поисках славы или чести, а чтобы избежать бесчестья. Они умирали, чтобы не уцелеть, потеряв себя. Они вползали в туннели, шли навстречу выстрелам. Каждое утро они, вопреки неизвестности, вставали на ноги. Они проходили через все испытания. Они шли с полной выкладкой, не поддаваясь очевиднейшему соблазну закрыть глаза и упасть. Так было бы просто! Споткнулся, расслабил мускулы, лег, твои друзья подняли тебя, внесли в вертолет, вертолет взревел, клюнул носом и унес тебя в другую жизнь. Всего-то и надо было - упасть. Но никто не падал. Удерживала не храбрость, не доблесть. Удерживал страх трусости.
Они все держали внутри, хранили невозмутимость. Посмеивались над бессмысленными заданиями. Презирали самострелов. Тряпки, говорили они. Г…о. Они говорили грубо, с издевкой, не опускаясь до понимания или зависти, но перед каждым проплывала соблазнительная картина.
Они живо представляли себе ствол, приставленный к телу; так было бы просто! Нажал курок и отстрелил палец. Короткая, несильная боль, Япония, госпиталь и сестрички-гейши.
Еще им снилась птица свободы.
Стоя по ночам в карауле, они улетали на «Боинге». Вот он оторвался от земли, «Вперед!» - вопили они. Набираемая скорость, мотор и крылья, улыбающаяся стюардесса, но это был не самолет, а настоящая птица, большая, стремительная, серебристая, с перьями и когтями, испускающая пронзительный крик. Они летели, теряя вес, не боясь ничего, смеясь и крепко держась под напором холодного ветра и высоты, свободно планируя и думая: «Все, вырвался!» - голые, легкие и свободные, наполненные легкостью, быстротой, светом, счастьем, забыв, что такое тяжесть, наполненные гелием, с гулом в голове и лопающимися пузырями в легких, над тучами и войной, вне долга, гравитации, смерти и мировых проблем, они выкрикивали: «Син лой!… Привет, долбозвоны! Я вырвался, оставайтесь с носом, я улетаю в космос, меня здесь больше нет», - и это было ясное, ничем не замутненное счастье, покачиваясь на низких волнах, внутри большой серебряной птицы свободы, над горами и морями, над Америкой, над фермами и спящими городами, кладбищами, шоссе и золотыми дугами «Макдональдса», полет, бегство, падение, падение все выше и выше, дальше, чем край земли, дальше солнца, через бесконечный беззвучный вакуум, где не было поклажи и груза, где любой предмет весил ноль фунтов. «Вырвался! - вопили они. - Привет, ребята, я вырвался!» - и по ночам в полусне скидывали с себя все и уносились, рождаясь заново.