Потому что рифмуются с душами, души—уши? Тогда еще болеть должен шиш. Потому что «душа» — «ни шиша». На этой успокоительной мысли Летта прерывисто вздохнула, поворочалась, пытаясь уложить боль внутри себя в какую—нибудь минимально пристойную позу, сладко отключилась от реальности (вот в этот момент, когда еще не спишь, но уже и не не спишь, у нее обычно НЕ болело) и уснула.
Сначала спалось хорошо и без снов, что само по себе уже было достижением невероятного уровня. Потом стало душно и захотелось проснуться, но не получилось. Потом началось.
Собственно, «началось» оно гораздо раньше — когда Летта поняла, что комната ей тесновата, но ничего не сказала. А теперь просто происходило то, что закономерно должно было произойти. Потолок налился тяжестью и окончательно лег Летте на голову, закрытое окно не давало дышать, закрытая дверь отделяла от мира. Внутри тела жила боль, но как бы уже и не внутри, потому что тела как бы уже и не было. Летта теперь была боль, а комната — Летта, и поэтому Летта—боль билась в комнате—Летте и не могла найти в выход, потому что выхода было не найти. Комната давила и душила, потому что она на самом деле была — тело, а боль (которая на самом деле была Летта, которая самом деле была боль) танцевала по всей герметичной комнате, стучалась в стены, пол и потолок, рвалась наружу, но точно знала, что никакого «наружу» нет. Внутри боли поднялась паника, а паника быстро переросла в невыносимость. Невыносимость — это когда нет выхода той панике, которая возникает от безвыходности боли. Мир был прочно и герметично закрыт, мир был — комната, а комната была — Летта, а Летта была — боль, и она билась по стенам, точно зная, что не пробьет. Выньте меня отсюда, выньте, выньте, кричала в панике какая—то одна оставшаяся мысль, но и она знала, что все закрыто, потому что спичечный коробок закрыт, а спичка — горит. И вечно будет гореть, вечно, потому что ей же надо как—то дышать дышать дышать дышать…
Уфф. Летта рывком села на кровати и откинула одеяло ногой. Герметичная комната кружилась вокруг нее, постепенно замедляя кружение. В висках стучало, сердце колотилось как ненормальное, хотелось пить и плакать. Пить было нечего, идти на кухню за питьем казалось неудобным, плакать не получалось. Наверное, все потому, что мне жарко, решила Летта, с трудом ворочая мыслями, но точно зная, что под одеяло она больше не полезет. Она встала пошатываясь, ощупью нашла на стуле возле кровати свои брюки и свитер, натянула (холодно все—таки), легла поверх одеяла. Очень хотелось спать.