Ужас Мадлен возрастал. Все эти месяцы, когда она жила с Валентином в его доме, в его квартире, спала в его кровати много недель, умирала от горя и тоски по Антуану, Константин хотел ее, хотел, похотливо…
– Я знал, что уже стар, – начал он опять, – что я теряю драгоценное время – но я всегда понимал цену qualité. Один единственный год с тобой, год радости и полноты жизни стоил бы двадцати лет без тебя.
На какое-то мгновение у нее закружилась голова. Он все еще держал ее за руки, и она смотрела сверху вниз на его лицо. Она никогда не принимала всерьез его возраст, никогда не относилась к нему как к старику. Но тут она увидела все его семьдесят шесть лет – складки морщин, вялую бледную кожу, редкие, тщательно уложенные и какие-то неуместно рыжие до сих пор волосы – и она ясно поняла, что все часы суровой тренировки в гимнастическом зале не были соперничеством с более молодым Гидеоном. Эта тренировка предназначалась ей. Она заставила себя говорить, но ее голос сильно дрожал.
– Вы забываете, что я опять замужем, Константин. Она хотела остановить его, не причиняя ему боли больше, чем это было необходимо.
– Я – жена Гидеона.
Он отмахнулся от этого, отшвырнул это прочь.
– Развод – обычное дело в Америке, да это и не было настоящим браком.
– Но благодаря этому мы находимся здесь, это сделало нас американцами.
– Если ты хочешь остаться здесь, развод ничего не изменит, – он сжал ее руки еще даже сильнее. – Но если ты выйдешь замуж за меня, мы сможем поехать куда угодно. Я отдам тебе все, чем владею. Я покажу тебе, Мадлен, чудеса. Мы сможем поехать вместе в Париж… там я защищу тебя от прошлого… Мы сможем забрать Eternité – как хотели…
Ей наконец удалось освободить руки, но Зелеев, проворный и ловкий, быстро вскочил на ноги и взял в ладони ее лицо, поцеловал ее. Застигнутая врасплох, Мадлен попыталась вырваться, но руки его крепко держали ее щеки, и мягкие, старые, влажные губы жадно приникли к ее рту…
С невероятным усилием ей удалось оторваться от него и вскочить со стула, опрокинув его. Она задыхалась, и отвращение, которое душило ее, обнажилось у нее на лице и в залитых слезами глазах.
– Мадлен, прости… – он увидел, что он сделал.
– Не прикасайтесь ко мне.
– Прости меня… – он старался удержаться на ногах. – Я не хотел… я не хотел напугать тебя.
Она искала свою сумку, нашла на кресле и схватила ее.
– Мадлен, не уходи, пожалуйста, умоляю тебя… Но она уже открыла входную дверь и бежала вниз по ступенькам, прочь из этой квартиры, прочь от Зелеева, наружу, на Риверсайд Драйв, бежала к Семьдесят второй улице, к людям и проносившимся мимо машинам, к своему дому и ребенку, к своему рассудку.