– Но тогда мы могли бы свозить ее по крайней мере в Женеву, или в Цюрих – если это вам больше понравится. Нет, я хорошо понимаю, что драгоценности и золото – ваша собственность, mon ami. Но согласитесь, вы допускаете, и я в этом совершенно уверен, что львиная доля труда в создании скульптуры принадлежит мне. Что уж там говорить, я – отличный ремесленник. Но это не все. Я – еще, без сомнения, художник и, естественно, я хочу, чтоб мое творенье увидели.
Напряжение в комнате стало почти физически ощутимым, и между ними словно начала вырастать пока еще небольшая стена. Амадеус всегда думал, что Зелеев понимает и разделяет его чувства и намерения. Совершенство скульптуры, достигнутое их совместным трудом, не имело для него ничего общего с ее стоимостной ценностью или возможным публичным признанием ее высоких художественных достоинств.
– Я думал, что вы понимаете, Константин, что я чувствую, понимаете с самого начала… что такое для меня Eternité, – пытался он объяснить Зелееву. – Мне казалось, вы понимаете… это – моя сокровенная любовь к Ирине. Просто воплощенная память о ней. Это – очень личное, и не имеет никакого отношения к другим.
Русский встал с кресла.
– Я понимал это, – холодок закрался в его голос. – Но на нее ушли пять лет моей жизни – так же, как и вашей, мой друг. В нее влилась вся моя творческая сила, моя душа – не только ваша.
Амадеус в упор взглянул на него.
– Чего вы хотите? – не выдержал он.
– Совсем немного, – Зелеев сделал паузу. – Итак, это – моя лучшая работа. Из всего, что я сделал. Звучит не как пустые слова, не правда ли? И, я это чувствую, – самая прекрасная. Я также верю, что она может стать самой завораживающей, магической игрой фантазии, которая когда-либо была воплощена со времен исчезновения Дома Фаберже. И это тоже – не хухры-мухры, mon ami. Я не прав?
Какое-то время он поглаживал свои рыжие усы, и глаза его были подернуты дымкой.
– Я хочу, чтобы кто-нибудь – пусть только один человек, если это все, что вы можете мне позволить… но только пусть это будет человек, обладающий талантом и знаниями истинного ценителя, – мог взглянуть на скульптуру и вынести свой приговор.
– Что именно он должен оценить? Ее стоимость?
– Не смешите меня, mon ami. Вы отлично понимаете, что дело не в деньгах. На предмет ее совершенства, – голос и глаза Зелеева подчиняли себе Амадеуса. – Это все, о чем я прошу. Это что, очень много?
Амадеус не отвечал какое-то время.
– Нет, – сказал он наконец. – Но при одном условии.
– Каком?
– Анонимность, – он заставил себя прямо взглянуть на Зелеева. – Вы можете взять Eternité – как вы и хотите, и показать ее одному-единственному эксперту. Но вы не должны ни словом обмолвиться о ее связи со мной или с Ириной. Не должно быть ни единого слуха о драгоценностях Малинских.