Я настолько была поглощена этим занятием, что не заметила, как к нам подошел тот самый толстяк-индеец, который сидел за рулем красного пикапа. Я заметила его присутствие только когда услышала его громкий хохот. Он и Мариано Аурелиано буквально катались по земле, хватаясь за животы и истерически хохоча.
— Что тут смешного? — закричала я, оборачиваясь к толстяку-индейцу. Его я тоже обругала.
— Какая черноротая женщина, — сказал он на чистом английском. — Будь я твоим папашей, я бы вымыл тебе рот с мылом.
— А тебя кто просил совать свой нос, ты, толстый говнюк? — В слепой ярости я врезала ему ногой по коленке.
Он взвыл от боли и обругал меня.
Я чуть было не вцепилась зубами в его руку, когда Мариано Аурелиано подхватил меня сзади и подбросил в воздух.
Время остановилось. Мое падение было таким медленным, таким неощутимым, что мне показалось, я навеки повисла в воздухе. Я не рухнула на землю, переломав кости, как ожидала, а оказалась прямо в руках толстяка-индейца. Он даже не пошатнулся, а держал меня так, словно я была не тяжелее подушки, — подушки весом в девяносто пять фунтов. Уловив лукавый огонек в его глазах, я решила, что он снова меня подбросит. Должно быть, он почувствовал мой страх, потому что улыбнулся и осторожно поставил меня на землю.
Мой гнев иссяк вместе с последними силами, и, прислонившись к машине, я разревелась.
Мариано Аурелиано обнял меня и погладил по плечам и волосам, как это делал мой отец, когда я была ребенком. Тихим, успокаивающим голосом он принялся уверять меня, что грубая брань, которой я его осыпала, нисколько его не обидела.
Чувство вины и жалости к себе заставили меня заплакать еще сильнее.
В знак полного бессилия он покачал головой, хотя глаза его светились весельем. Потом, явно пытаясь развеселить и меня, он признался, что никак не может поверить, что мне знакома, не говоря уже о ее применении, такая грубая брань.
— Впрочем, я думаю, язык существует на то, чтобы им пользоваться, — задумчиво промолвил он, — а брань следует применять тогда, когда этого требуют обстоятельства.
Меня это не развеселило. И как только приступ жалости к себе миновал, я принялась в обычной своей манере размышлять над его утверждением, что будто бы все мои преимущества заключаются в светлых волосах и голубых глазах.
Должно быть, по моему виду Мариано Аурелиано понял, что я чувствую, потому что он начал уверять меня, что сказал это только чтобы вывести меня из равновесия, и на самом деле в этом нет ни грамма правды. Я знала, что он лжет. На мгновение я почувствовала себя оскорбленной дважды, а потом с ужасом осознала, что все мои оборонительные заслоны сломлены. Я согласилась с ним. Все, что он говорил, точно попало в цель. Одним ударом он сорвал с меня маску и, так сказать, разрушил мой щит. Ни один человек, даже мой злейший враг, не мог бы нанести мне такого прицельного разрушительного удара. И все же, что бы я ни думала о Мариано Аурелиано, — я знала, что моим врагом он не был.