Что лицемерить? — раньше не было и этого.
Но еще через мгновенье вновь что-то затревожит, зашуршит под сердцем… и вот ты замечаешь впереди полоску света, стремишься к ней, и — врываешься наконец под сумеречный свод, и все хочешь разобраться: а тут-то, тут, может быть — все не так, как там, где был раньше?
Но — дым, и смрад, и хруст в темном углу.
И, не желая падать, висит топор.
Или меч?
Или топор, похожий на меч?
…и ты, постояв у засыпанного перхотью стола, никнешь, бледнеешь, тушуешься и уходишь на задний план, измазанный липкими ленивыми взглядами игроков…
…уходишь к выходу, к привычному уже пути.
И здесь душно. Господи, как душно!
А в ушах с каждой попыткой все гулче и гулче рокочет то, от чего пытаешься бежать, о чем стараешься не думать — Река…
Нет, не следовало, конечно не следовало _так_ напиваться. Во всем виноват был исключительно Петер; они всей лабораторией отмечали завершение очередной серии экспериментов, и в гости он ввалился уже вполне на бровях, да еще и с двумя сильно початыми бутылями неплохого коньяка, сосредоточенный и неотвратимо намеренный не ограничиться поглощенным. И Томас, как всегда, не устоял перед напором, и сдался, и выпил, и еще, и добавил, а потом они добавляли в «Апельсине», и в «Трех греках», и, кажется, в «Белом Слоне» — но вот тут уже особой уверенности не было, возможно, что и не в «Белом Слоне», но что добавляли — это точно; и Петер лез целоваться, и рычал, что Маттиас — сухарь, а Магда — дура, счастья своего не понимающая, и что тошно все на свете, правда, Томми, а?.. и у Томаса еще хватило сил, как бывало это всегда, дотащить вяло упирающегося Петера до дому… а вот дороги к себе домой он уже вспомнить не мог, но, судя по всему, без приключений не обошлось, потому что скула припухла и кровоточила, а костяшки пальцев левой руки сбиты, и тьма была такой плотной, что проснуться казалось попросту невозможным…
Но проснулся он сразу.
Не проснуться было куда сложнее: в комнату ворвались быстрые железнорукие тени, выполненные в черно-красных тонах, материализовались, уплотнились, сорвали одеяло, рывком поставили на ноги, надавали для острастки пощечин, распахнули окно.
Утренний туман зябко охватил ноги.
Стоять было неудобно, и вообще, о каком удобстве может говорить похмельный, голый, дрожащий, прикрывающий срам перед чеканными ликами черно-красных, перед их дубинками из красного дерева, висящими на черненых стальных цепочках? На закругленных толстых концах дубинок — выпуклые пластмассовые колечки; сходство со срамом дополняет название: «венерин поясок».