Но разве можно верить словам? У Никанорыча не то что внучек — семьи отродясь не было. Прокрутила, промусолила жизнь бобылем — но крепок оказался мужик, не растерял ни сути своей, ни воли, ни правды. Насчет «воли» — оно так, к слову… От сумы да от тюрьмы!
А Натка? О ней разговор особый, да сейчас и не к месту. Ну, кроме того, что пошел девке семнадцатый, все что надо, при ней, кроме души истосковавшейся. По мужской руке, по власти строгой, по умению не только девичье сердце послушать, но и на путь истинный наставить. Хорошенько наставить, чтобы ум через все ворота до головы добирался!
Как нашлись они, две половинки? И про то не сейчас разговор. А про что?
Ну, про яблочный спас, наверное…
Когда Натка из той же сумки красивую, с ручкой, бутылку вытащила, опять сдвинул брови дед:
— Это что еще за штучки? Деньги девать некуда? Сама знаешь — моего разлива куда лучше будет. Чисто медовая! А для тебя — вареного меду наготовил. Градусов не так уж, но зато вкуснотища!
— А что ты еще для меня приготовил? — хитро прищурилась Натка.
— Поглядишь, попробуешь. Может, и добавки попросишь! — так же хитро ухмыльнулся Никанорыч. Подумал, и добавил, видя, что опять Натка сама ничего сказать не решается: — Когда попробуешь да попросишь, неведомо, а вот должок маленький кое за кем остался… Нет?
— Остался, деда… — согласно кивнула головой девушка. — Ты уж прости за тот раз. Давай и вправду, поначалу должок спишем.
— Поначалу на стол собери. А потом и сама приходи — я пока в сараюшке коромысло достругаю.
На стол собрать — дело нехитрое, управилась Натка быстро. Туфли так и остались в сенях, еще при входе в дом, и к сараю шла босиком по пружинистой травке, густо устилавшей весь двор пасечника.
Он заметил упавшую в дверь легкую тень, провел ладонью по гладко оструганному дереву, которое держал в руках и, не оборачиваясь, негромко велел:
— Подай-ка наш, служивый.
Натка шагнула внутрь сарая, где густо пахло свежей стружкой, сеном и дубленой кожей, протянула руку и сняла с гвоздя «Служивого», что висел между двумя хвостами крученых вожжей, короткой плеткой-пятихвосткой и аккуратно свернутым в кольца кнутом-длинником. Широкий, старый солдатский ремень с тяжелой бляхой прошел немало дорог со своим старым хозяином — а теперь его ожидал другой путь: по девичьему телу. Словно натертый маслом, лоснился он от времени, от бритвы, от дождей и ветров, и пока еще немного (с учетом почтенного возраста!) от близкого знакомства с бархатистой кожей молоденькой девчонки.
Натка на мгновение задержала его в руках, словно здороваясь со старым служакой, и протянула деду. Никанорыч уверенно захватил пряжку в ладонь, свободно отвесил вниз широкую кожаную полосу ремня, из-под бровей глянул на девушку.