Форестье, развалившись на подушках, смеялся, пил, ел за обе щеки и время от времени позволял себе чтонибудь до того игривое или сальное, что дамы, отчасти действительно шокированные его грубостью, но больше для приличия, на несколько секунд принимали сконфуженный вид.
— Так, так, дети мои, — прибавлял он, сказав какую-нибудь явную непристойность. — Вы и не до того договоритесь, если будете продолжать в том же духе.
Подали десерт, потом кофе. Ликеры только еще больше разгорячили и отуманили головы и без того возбужденных собеседников.
Госпожа де Марель исполнила свое обещание: она действительно опьянела. И она сознавалась в этом с веселой и болтливой грацией женщины, которая, чтобы позабавить гостей, старается казаться пьянее, чем на самом деле.
Госпожа Форестье молчала, — быть может, из осторожности. Дюруа, боясь допустить какую-нибудь оплошность, искусно скрывал охватившее его волнение.
Закурили папиросы, и Форестье вдруг закашлялся.
Мучительный приступ надрывал ему грудь. На лбу у него выступил пот; он прижал салфетку к губам и, весь багровый от напряжения, давился кашлем.
— Нет, эти званые обеды не для меня, — отдышавшись, сердито проворчал он. — Какое идиотство!
Мысль о болезни удручала его, — она мгновенно рассеяла то благодушное настроение, в каком он находился все время.
— Пойдемте домой, — сказал он.
Госпожа де Марель вызвала лакея и потребовала счет. Счет был подан незамедлительно. Она начала было просматривать его, но цифры прыгали у нее перед глазами, и она передала его Дюруа.
— Послушайте, расплатитесь за меня, я ничего не вижу, я совсем пьяна.
И она бросила ему кошелек.
Общий итог достигал ста тридцати франков. Дюруа проверил счет, дал два кредитных билета и, получая сдачу, шепнул ей:
— Сколько оставить на чай?
— Не знаю, на ваше усмотрение.
Он положил на тарелку пять франков и, возвратив г-же де Марель кошелек, спросил:
— Вы разрешите мне проводить вас?
— Разумеется. Одна я не доберусь до дому.
Они попрощались с супругами Форестье, и Дюруа очутился в экипаже вдвоем с г-жой де Марель.
Он чувствовал, что она здесь, совсем близко от него, в этой движущейся закрытой и темной коробке, которую лишь на мгновение освещали уличные фонари. Сквозь ткань одежды он ощущал теплоту ее плеча и не мог выговорить ни слова, ни единого слова: мысли его были парализованы неодолимым желанием заключить ее в свои объятия.
«Что будет, если я осмелюсь?» — думал он. Вспоминая то, что говорилось за обедом, он преисполнялся решимости, но боязнь скандала удерживала его.
Забившись в угол, она сидела неподвижно и тоже молчала. Он мог бы подумать, что она спит, если б не видел, как блестели у нее глаза, когда луч света проникал в экипаж.