— Осторожней, могут войти.
— Когда же мы останемся совсем одни? — прошептал он. — Когда же я смогу высказать, как я люблю вас?
Она нагнулась к самому его уху и еле слышно сказала:
— На днях я ненадолго зайду к вам.
Он почувствовал, что краснеет.
— Но я… я живу… очень скромно.
Она улыбнулась:
— Это не важно. Я приду поглядеть на вас, а не на вашу квартиру.
Он стал добиваться от нее, чтобы она сказала, когда придет. Она назначила день в конце следующей недели, но он, стискивая и ломая ей руки, стал умолять ее ускорить свидание; речи его были бессвязны, в глазах появился лихорадочный блеск, щеки пылали огнем желания, того неукротимого желания, какое всегда вызывают трапезы, совершаемые вдвоем.
Эти жаркие мольбы забавляли ее, и она постепенно уступала ему по одному дню. Но он повторял:
— Завтра… Скажите: завтра…
Наконец она согласилась.
— Хорошо. Завтра. В пять часов.
Глубокий радостный вздох вырвался у него из груди. И между ними завязалась беседа, почти спокойная, точно они лет двадцать были близко знакомы.
Раздался звонок, — оба вздрогнули и поспешили отодвинуться друг от друга.
— Это, наверно, Лорина, — прошептала она.
Девочка вошла и в изумлении остановилась, потом, вне себя от радости, захлопала в ладоши и подбежала к Дюруа.
— А, Милый друг! — закричала она.
Госпожа де Марель засмеялась:
— Что? Милый друг? Лорина вас уже окрестила! Помоему, это очень славное прозвище. Я тоже буду вас называть Милым другом!
Он посадил девочку к себе на колени, и ему пришлось играть с ней во все игры, которым он ее научил.
Без двадцати три он распрощался и отправился в редакцию. На лестнице он еще раз шепнул в полуотворенную дверь:
— Завтра. В пять часов.
Госпожа де Марель, лишь по движению его губ догадавшись, что он хотел ей сказать, улыбкой ответила «да» и исчезла.
Покончив с редакционными делами, он стал думать о том, как убрать комнату для приема любовницы, как лучше всего скрыть убожество своего жилья. Ему пришло на ум развесить по стенам японские безделушки. За пять франков он купил целую коллекцию миниатюрных вееров, экранчиков, пестрых лоскутов и прикрыл ими наиболее заметные пятна на обоях. На оконные стекла он налепил прозрачные картинки, изображавшие речные суда, стаи птиц на фоне красного неба, разноцветных дам на балконах и вереницы черненьких человечков, бредущих по снежной равнине.
Его каморка, в которой буквально негде было повернуться, скоро стала похожа на разрисованный бумажный фонарь. Довольный эффектом, он весь вечер приклеивал к потолку птиц, вырезанных из остатков цветной бумаги.