— Ты платил ей моими деньгами, да? И я давала ему денег… для этой девки… Ах, негодяй!..
В течение нескольких секунд она как будто искала более сильного выражения, искала и не могла найти, и внезапно, с таким видом, точно собиралась плюнуть, бросила ему в лицо:
— Ах, свинья, свинья, свинья!.. Ты платил ей моими деньгами… Свинья, свинья!..
Не находя другого слова, она все повторяла:
— Свинья, свинья…
Вдруг она высунулась в оконце, схватила кучера за рукав, крикнула:
— Стойте!
Отворила дверцу и выскочила на улицу.
Жорж хотел бежать за ней.
— Я тебе запрещаю вылезать из экипажа! — крикнула она так громко, что вокруг нее сейчас же собралась толпа.
И Дюруа из боязни скандала застыл на месте.
Она вынула из кармана кошелек, отсчитала при свете фонаря два с половиной франка и, вручив их кучеру, прерывающимся от волнения голосом сказала:
— Вот… получите… Я плачу… И отвезите мне этого прохвоста на улицу Бурсо, в Батиньоль.
В толпе загоготали.
— Браво, малютка! — сказал какой-то господин.
А уличный мальчишка, вскочив на подножку и просунув голову в открытую дверцу кареты, пронзительно крикнул:
— Счастливый путь, Биби!
И карета тронулась под громовой хохот зевак.
Наутро Жорж Дюруа проснулся не в духе.
Он не спеша оделся, сел у окна и погрузился в раздумье. Он чувствовал себя совершенно разбитым, точно накануне на него сыпался град палочных ударов.
Наконец безденежье подхлестнуло его, и он отправился к Форестье.
Его друг сидел у себя в кабинете и грел ноги у камина.
— Что это тебя подняло ни свет ни заря?
— Важное дело. Долг чести.
— Карточный?
— Карточный, — после некоторого колебания подтвердил Дюруа.
— Большой?
— Пятьсот франков!
Он должен был только двести восемьдесят.
— Кому ты задолжал? — недоверчиво глядя на него, спросил Форестье.
Дюруа не сразу нашелся, что ответить.
— Господину… господину… господину де Карлевиль.
— А-а! Где же он живет?
— На улице… на улице…
Форестье расхохотался:
— На улице Ищи-Свищи, так, что ли? Знаю я этого господина. Вот что, милый мой: так и быть, двадцать франков я еще могу тебе ссудить, но больше не проси.
Дюруа взял у него золотой.
Затем он обошел всех своих знакомых, и к пяти часам у него набралось восемьдесят франков.
Ему не хватало двухсот, но он решил на этом остановиться и, пряча собранные деньги, пробормотал: «Плевать, стану я себе портить кровь из-за какой-то дряни! Когда будут деньги — отдам».
Он взял себя в руки: целых две недели отказывал себе во всем и вел правильный и добродетельный образ жизни. А затем его вновь охватила жажда любви. Ему казалось, что он уже несколько лет не обнимал женщины, и как матрос теряет голову, завидев землю, так трепетал он при виде каждой юбки.