Но однажды ночью он проснулся и больше не спал, он лежал, слушая отдалённый божественной красоты голос, выводивший где-то внутри него:
– Оливия, цветок бесценный,
Сияй небесной красотой!
О ангел! Над землёю бренной
Лети и дай душе покой!
Оливия, лучистый свет…
Оливия, мечта моя…
Зачем, зачем я лишь поэт,
Лишённый крыльев и огня!
Незримый хор подхватил звуки арии, и новые инструменты присоединили к мелодии свои мощные и одновременно нежные голоса…
Наутро, совершенно истощённый физически, но подстёгиваемый нервным возбуждением, он явился домой к Гунтеру Лоффту, своему молодому приятелю-музыканту, и поднял того с постели. Патрик отчётливо помнил, что у него от напряжения дрожали руки, он рассыпал листки со стихами и ползал по полу, собирая их, пока недовольный, невыспавшийся Лоффт возился в кресле, зевал и сердито кутался в халат. Стихи не произвели на него особого впечатления, а когда Патрик попытался напеть услышанную среди ночи арию ангелов своим хриплым надтреснутым голосом, музыкант и вовсе рассвирепел.
– Чего ты от меня хочешь? Я лёг спать два часа назад, я писал мессу для Сретенья! И тут являешься ты, что-то несвязно лепечешь, читаешь какие-то назойливые, бездарные вирши и хочешь, чтобы я прыгал от счастья? Иди домой, дай мне спокойно отдохнуть! Приходи вечером, может быть, я соглашусь послушать тебя ещё раз. Всё, оставь меня!
Возможно, они бы даже подрались, если бы твёрдо стояли на ногах. Но минувшая ночь оказалась тяжела для обоих. Патрик швырнул исписанные листки на пол перед Гунтером, резко повернулся и вышел. Ему хотелось упасть прямо на дорогу и рыдать, рыдать… А потом наконец заснуть. Но у него хватило ума отложить это всё до дома.
Он снимал тогда несколько комнат в величественном здании на площади Дней Творенья и имел только одного слугу, такого же молодого и неуклюжего, каким был сам. Поэтому обстановка тогдашнего его жилья более соответствовала его характеру и образу жизни, чем теперешняя. Он прошёл к себе, выпил подряд два стакана вина, пролив изрядное количество на несвежую рубашку, упал на смятую неубранную постель, попытался заплакать – и заснул, как убитый.
Патрик провёл день в кровати и вечером тоже никуда не пошёл. Им овладела странная апатия, он хотел писать стихи, но не мог, изломал множество перьев, изорвал жуткое количество бумаги. Всё валилось у него из рук. Он просидел полночи в кресле, тупо глядя в камин, вспоминая… Воспоминания были отрывисты, несвязны и болезнены. Его не пускали к Оливии, когда та занемогла и умирала. Он помнил её прекрасной, живой, лучащейся радостью, и, оказавшись в церкви, не узнал измождённое, почти бестелесное существо с равнодушным невыразительным лицом и тусклыми волосами, лежавшее в гробу. Какие муки пришлось ей пройти, чтобы стать такой? Он боялся узнать ответ.