В разгар работы над постановкой оперы приехал Пабло. Он возмужал с тех пор, как Патрик видел его последний раз, раздался в плечах, и дамы провожали его стройную подтянутую фигуру заинтересованными взглядами. Хищный профиль смуглого лица напоминал чеканку на старых дублонах. По-южному экспрессивный, юноша на второй же день высказал Патрику своё возмущение:
– Послушай! Разве мы так часто видимся? Разве ты не можешь отложить свои дела на несколько дней, чтобы мы с тобой прошлись по местным кабачкам и вспомнили былое? Чем ты так непоправимо занят, что я весь день болтаюсь по городу в одиночестве?
– Прости, я не успел рассказать тебе. Мы с Гунтером ставим оперу.
– Гунтер – это тот надутый петушок ростом с вот этот стол, который сегодня примчался к тебе ни свет ни заря и устроил сцену по поводу какого-то тенора?
Патрик рассмеялся, внутренне радуясь, что Лоффт не слышит этой "лестной" характеристики.
– Он самый. Но ты несправедлив к нему. Он музыкант, композитор. Вся музыка в этой постановке – его, а стихи мои. Уже нашлись исполнители на все роли, кроме двух главных – Бертрама и Смерти. Бертрама должен петь местный тенор, но он артачится, ему не нравится его партия. Видишь ли, музыка Гунтера несколько… необычна. Он вообще любитель вводить всякие новшества.
– А кто будет петь партию Смерти?
Патрик вздохнул.
– Не знаю. Здесь нужен более низкий голос, мне кажется. Мы не сходимся во мнениях с Лоффтом. Он хочет сделать Смерть бесполой, этакое порождение зла с косой и прочими атрибутами, нагоняющими ужас. А я… мне кажется, Смерть должна быть привлекательна.
Пабло вздёрнул густые иссиня-чёрные брови.
– Привлекательна? Ты что, хочешь сделать вашу оперу гимном Смерти?
– Нет. Не гимном. Я хочу понять, что заставляет человека добровольно отказываться от жизни, когда он встаёт перед выбором. Музыка Гунтера многое мне подсказала. Героиня в конце сама выбирает между двумя возлюбленными, между двумя серенадами. И у публики должно быть ощущение, что у неё было право выбрать именно так.
Пабло пожал плечами и откинулся в кресле, скрестив длинные ноги.
– Не понимаю. Кстати, а как называется твоя опера? О чём она?
– Мы назвали её "Оливия и Смерть".
Молодой тореадор вздрогнул и повернул голову, их взгляды встретились.
– Оливия, – сказал он. – Вот оно что. Не думаю, что ей действительно хотелось умирать.
Патрик, которого это знание мучило вот уже второй год, вздохнул.
– Уверен, что нет. Но эта опера – не для мёртвых, а для живых. Для тех, кто остался на грешной земле нести крест своих утрат. Уже то, что эти стихи были написаны, служит мне большим утешением.