Падение Тисима-Ретто (Грачёв) - страница 15

Он ловко выдернул из воды блеснувшую серебром рыбину, расторопно поймал ее в воздухе своими длинными руками и бросил в садок. Все это он проделал молча, деловито. Закинув леску снова в воду, философски продолжал:

— Есть плохие люди в каждой стране, но весь народ любой страны плохим быть не может. Ведь каждый народ трудится, воспитывает детей, стремится к счастью и желает сделать красивой и спокойной свою жизнь. Правильно я говорю, господин подпоручик? — спросил он, лукаво сощурив свои веселые глазки, сделавшиеся совсем маленькими на его массивном квадратном лице.

— Да, да! Это великолепно сказано, Комадзава-сан! Вы много, должно быть, читали?

— О, я читал много книг, господин подпоручик.

— И русские книги читали?

— Да, господин подпоручик, читал книги и газеты, когда работал на шхуне компании Нитиро в Усть-Камчатске.

— Скажите, Комадзава-сан, не бойтесь меня, вы читали Ленина?

— О, мне совсем нечего вас бояться, господин подпоручик, — он улыбнулся, как показалось Хаттори, очень доверчиво. — Конечно, читал.

— А потом стали коммунистом?

— Да, господин подпоручик, потом стал коммунистом. Но за это я был приговорен к смертной казни, которую мне почему-то заменили десятью годами каторги. После этого я отрекся от коммунистов.

По тому, как он улыбнулся весело при этих последних словах, подпоручику Хаттори показалось, что солдат говорит неправду. От этого у него почему-то стало очень весело и легко на душе. Чтобы удостовериться в своих сомнениях, он, оглянувшись по сторонам, тихо спросила:

— А правда или нет, Комадзава-сан, что коммунисты — самые справедливые люди во всем мире?

Чувствовалось, — и этого не мог не заметить Комадзава, — что подпоручик Хаттори спрашивает то, о чем у него существует вполне определенное собственное мнение. Ответ Комадзава был в этом отношении схож с вопросом.

— Справедливых людей на свете очень много, — сказал он уклончиво. — Господину подпоручику, как человеку ученому, должно быть известно, что и среди коммунистов могут быть справедливые люди.

Хаттори понял, что дальнейшие расспросы бесполезны, Комадзава не доверит ему своих сокровенных мыслей.

Но с той поры — а это было почти год назад — их отношения становились все более близкими и откровенными. И для Хаттори и для Комадзава эти часы рыбалки стали приобретать не только спортивный интерес, — у них выявилось много общего во взглядах на жизнь. В этом укромном уголке, укрытом зарослями буйных трав и чащобами ветлы, они могли, не стесняясь, говорить о том, что их волнует, говорить такие слова, которые было опасно произносить вслух в другом месте. Зерна коммунистических идей, теперь открыто высказываемых Комадзава, попадали на давно подготовленную почву в душе лингвиста Хаттори. Он, как и Комадзава, давно ненавидел деспотическую власть военщины, установленную генералами и „молодым офицерством“ не только над жизнью каждого японца, но и над мыслями, над душой нации. Он, как и Комадзава, ненавидел этих фашиствующих самураев с их спесью, с их пренебрежением ко всем, кто не гнет покорно спину при виде военного мундира. Он, как и Комадзава, мечтал о такой Японии, душой которой будет труд, разум, свобода, а не тупая военная муштра. Он, как и Комадзава, как и подавляющее большинство японцев, в душе проклинал войну, длившуюся вот уже восемь лет и приведшую страну на край гибели.