Через некоторое время в наушниках сквозь шум в эфире начинает прорываться русская речь. Она становится все чище и отчетливей. Комадзава вслушивается. Хабаровск говорит…
Диктор читает о подготовке камчатских рыбаков к лососевой путине, и воображение Комадзава рисует Усть-Камчатск, знакомые лица русских рыбаков — давнишних его друзей. Сколько простора для души, сколько светлого счастья у них! Комадзава всегда был в мыслях с ними и сейчас особенно горячо желает им удачного лова. Нет, не Япония является для него Страной Восходящего Солнца, а Россия. Там, в Советской России, восходит солнце новой жизни. Верил он в это прежде и с еще большей твердостью верит в это теперь. Ни жестокие преследования, начавшиеся после разгрома компартии, ни гибель сотен товарищей, ни годы каторги — ничто не могло сломить в нем этой веры, как и веры в светлое будущее родной Японии. Там, за морем, был великий исцеляющий источник этой веры, и всякий раз, когда Комадзава было особенно тяжело, он всем сердцем приникал к нему, этому живому роднику света и надежды.
Прослушав передачу о камчатских рыбаках, Комадзава как бы освежился после томительного зноя. Потом передавалась музыка. Слушая ее, Комадзава снова думал о судьбе китайцев-военнопленных, думал о том, как помочь им в этой великой беде. И тут вдруг осенила его мысль — присоединиться к бунту! Ведь он своим знанием обстановки на острове может оказать большую помощь военнопленным. Но как это сделать?
Сняв наушники, Комадзава вынул из-под нижней рубашки листки с воззванием и сделал на последнем из них приписку:
„К вам присоединяется моторист баржи № 8, можете на него полностью рассчитывать. Он ждет ваших указаний“.
На следующее утро, в понедельник, по пути на Северное плато Комадзава наливал масло из бочки, возле которой, как всегда, сидел Ли Фан-гу. Подав знак китайцу, чтобы тот придвинулся ближе, Комадзава сделал вид, что толкнул его в грудь, — дескать, мешаешься! — и тем временем незаметно сунул ему за пазуху пачку сигарет, в которую было вложено воззвание.
В тот же понедельник утром в кабинете подполковника Кувахара шло одно из самых секретных заседаний. Никому не разрешалось заходить не только в кабинет, но даже в приемную, у двери которой была поставлена, охрана. На совещании, помимо подполковника Кувахара, присутствовали только двое: начальник флота — длинный, поджарый, как скаковая лошадь, капитан второго ранга Такахаси в короткой для его роста, затасканной черной шинели, белых перчатках и всегда при сабле с никелированными ножнами — и командир конвойного батальона майор Кикути — непомерно ожиревший человек с вывернутыми большими губами, с красным, словно надутым, лицом, на котором вылезали из орбит всегда замасленные глаза. Создавалось впечатление, будто этого человека, как футбольную камеру, надули, сверху надели покрышку—китель, и вот теперь из нее, как пузыри, вылезли и голова, и ноги, и руки. Казалось, они вот-вот лопнут от того, что их слишком сильно надули воздухом. Говорил он каким-то крякающим, как у селезня, голосом. Совещание началось с проверки списков военнопленных. Работающих и больных, как доложил майор Кикути, насчитывается 892 человека. Они разделены на четыре роты. Каждую роту охраняет два взвода: один — на работе и один — ночью в лагере.