Окна в углу дома располагались так, что из комнаты пилота было хорошо видно кухню профессора, особенно когда там горел свет (а у пилота, наоборот, потушен). Так он и горел в тот вечер, только Маркову незачем было подглядывать в профессорское окно, потому что он сам сидел на табурете в этой кухне, курил "Беломор" и смотрел, как профессор колдует над заварочным чайником. Ветер метался за окном, и папиросный дым то вытягивался в открытую форточку, то разлетался по всей кухне.
– Вам не мешает, Алексей Иванович? – спросил Марков, когда очередной порыв ветра потянул дым прямо на профессора.
– Ничего, я сам совсем недавно бросил, – ответил Завадский. – Да вы продолжайте, Володя, я слушаю.
Он накрыл чайник сложенным вчетверо полотенцем и сел на другой табурет. Володя продолжил:
– Ну так вот, вы же помните, как тогда было: все рвались в истребители, конкурс как в институт. Проверяли все: и здоровье, и знания. А у меня со здоровьем-то как раз порядок, а вот знания… Я же деревенский был.
– Володя, а почему вы не хотели, например, в танкисты? Вы же в колхозе трактористом работали.
– Я, Алексей Иванович, летать хотел, а не ползать по земле. В колхозе наползался. Вот только за математику сильно опасался. А тут один умный человек сказал мне примерно так: у боевой авиации, говорит, две задачи. Первая – разбомбить противника, вторая – не дать ему сделать это с тобой. А которая из них важнее или почетнее – это, говорит, пустопорожние разговоры, не относящиеся к делу. Ну, я плюнул на свои предрассудки и пошел в бомбардировщики. Там конкурс меньше.
– А вам не приходилось потом слышать, что вы искали спокойное место?
– А!.. Все это люди, не имеющие отношения к авиации – для меня, по крайней мере. Да вы возьмите хотя бы нас для примера. Двадцать восемь пилотов нас было – в октябре сорок первого закончили летную школу. Сейчас живы четверо. Борисов, ладно, в сорок седьмом погиб, а остальные – все в войну. Двадцать три человека… Двадцать два по бумагам. Толя Уржумцев до сих пор считается пропавшим без вести.
Марков замолчал. Профессор разлил по стаканам чай, тоже молча. Марков прервал затянувшуюся паузу:
– Его сбили над морем японцы. Почти что в последний день войны. Он передал по радио, что самолет горит, штурману и стрелку приказано прыгать. Они и выпрыгнули, а он или не успел, или не смог. Там шли наши торпедные катера, сразу их подобрали. Все видели, куда падал самолет, сразу пошли туда. Никого не нашли… И вот ведь какая штука: больше двадцати человек видели, как падал самолет и что третьего парашюта не было, а особист – ни в какую. Пока, говорит, мне не представили труп или надежных свидетелей, которые этот труп видели, для меня он пропавший без вести. А может, говорит, он сейчас американцам наши секреты сливает. Каков гусь, а?