из этого. Почему рассказ обязательно должен быть социо-каким-то? Политика… культура… история… разве не естественные компоненты любого рассказа, если он хорош? Я думаю… — он огляделся и увидел нескрываемую враждебность, осознал, что его выступление рассматривается как выпад своего рода. Очень даже может быть. Они полагают, что в их среду затесался «смертоносный сексистский торгаш». — Я считаю… почему бы рассказу не быть просто
рассказом?»Никто не отвечал. Повисла гнетущая тишина. Его взгляд встречал лишь холодное отчуждение. Желтолицая девушка, выпустив облачко дыма, потушила сигарету в пепельнице, принесенной с собой.
Наконец подал голос преподаватель — мягко, будто разговаривал с незаслуженно обиженным ребенком.
— Как ты считаешь, Фолкнер писал только рассказы, и Шекспира интересовали только деньги? Скажи, что ты думаешь?
— Я думаю, это очень близко к правде, — сказал Билл, долго и честно осмысливая вопрос, и прочел в глазах аудитории осуждение.
— А я думаю, — сказал преподаватель, слегка улыбнувшись Биллу, — что тебе нужно еще очень многое узнать.
Кто-то с галерки захлопал в ладоши…
Билл ушел, но… на следующей неделе вернулся, оживленный и полный решимости. Между делом он написал рассказ «Мрак» — историю о ребенке, обнаружившем чудовище в подвале своего дома. Обнаружив его, он боролся с ним и в конечном итоге одолел. Его поражала собственная страстность, с которой был написан рассказ; казалось, что он не столько пишет сам, сколько плывет в русле захватившего его повествования. Однажды он отбросил перо и окунул разгоряченную голову в десятиградусный декабрьский холод. На улице клубился парок. Билл прогуливался вокруг дома в зеленых ботинках без застежек, скрипящих как несмазанные петли двери. В голове бушевал сюжет рассказа; он уже почти забыл про собственное бегство. Он боялся, что если окажется невозможным пресловутое «набивание» руки, то он расшибет себе лоб в настойчивом стремлении избежать конкретности. «Может, выбросить оттуда чертовщину», — советовался он с холодными зимними сумерками, усмехаясь с сомнением. Он чувствовал, что в конечном счете нашел, как именно ему писать; после десятилетних проб и ошибок обнаружил кнопку, запускавшую механизм огромного заглохшего бульдозера, который срывал целые пласты в его черепной коробке. Он завелся и набирал обороты. Красоты в нем не было — просто огромная машина, созданная для дела, а не для авансов красивым девушкам. Он мог все перевернуть. И если Билл будет невнимателен, то он перевернет и его.
Билл вернулся, в спешке заканчивая «Мрак», просидел над ним до четырех утра и забылся сном незадолго до звонка будильника. Его бы крайне удивило чье-нибудь предположение, что он написал это про своего брата Джорджа. Он не вспоминал о Джордже годами, по крайней мере, верил в это.