Одно время Никитич «побывал в должности»: его назначили инструктором. В ту пору он сердито покрикивал: «Не пилоты вы! Уголь грузить вам!..» И молодые пилоты покорно молчали, потому что перечить Никитичу никто и раньше не решался. Он учил их летать, не прощая даже шероховатостей. «Выравнивать, как я сказал, — приказывал он. — Своевольничать не позволю! Понял?!» Потом были вечеринки, устраиваемые по случаю последнего, проверочного полета. Так повелось, что молодой командир корабля должен был отблагодарить всех, кто учил его летать и проверял. Порядок, так любимый Никитичем, полагался и здесь... Для начала Никитич выпивал и начинал говорить о том, что ему-то пришлось летать три десятка лет до реактивного самолета, давая остальным понять, как им повезло. Пилоты слушали молча, согласно кивали, радовались тому обстоятельству, что «крепкий мужик» не будет больше летать с ними. Заранее намеченный пилот, с трудом разрывая поучительную, скучную речь, предлагал Никитичу закусить. Никитич замолкал на секунду, глядел в лицо пилота и изрекал:
— Первый не закусываю!
В этот момент все присутствующие должны были хором восторгаться инструктором...
— Гляди меня! — басил он, оглаживая ладонью выпуклую, как бочка, грудь. — Мужик я крепкий! Во!.. — Стучал кулаком так, что ухало внутри.
Трезвым же Никитич скуп был даже на слова. Мог, правда, сообщить при случае, что он, Никитич, и есть «форменный» пилот, каких более не явится, потому как пошли грамотные да хилые.
— И грамота, — изрекал Никитич, поднимая вверх толстенный палец, — это хорошо, но для пилота...
И опять звучало:
— Смотри меня!.. Какая к черту грамота... Пять классов. А отлетал почти четыре десятка лет и жив-здоров!
Тут Никитич вспоминал, что «с должности» его сняли за отсутствие этой самой грамоты, и добавлял:
— Но грамота... это хорошо...
В полете Никитич жил бесстрастно, но уверенно. Глядел вперед, раздумывал о чем-то. Или вдруг затягивал протяжные мотивы. Голос у него был густой, приятный. Слуха не было, и песни рождались печальными. Казалось, и слов-то других не было — одно лишь: «Судь-би-нуш-ка». Грустные песни, непонятные и беспокойные. Но и они кончились, когда установили магнитофоны. Все разговоры на борту записывались.
— Не к лицу нам, — решил Никитич и старел без песен.
Они летели второй час... Чистые и по осени беспокойные звезды холодно перемигивались и, зеленея, точили жидкий свет на приземную облачность. Ровная пелена ее, натекавшая с Белого моря, с десяти километров высоты напоминала степь, степь бесконечную и густо притрушенную снегом. Сходство усиливалось еще и тем, что пучившиеся кое-где облачные холмы, серебристые и медленно плывущие под самолет, были похожи на степные курганы, заснеженные и опавшие с годами. Синее до черноты пространство над самолетом, откуда и проглядывал рисунок звезд, казалось бездонным и чужим.