Одевается Терентий Иванович скромно, и как-то так выходит, что всегда во все серое, в новом, необломанном чувствует себя неуютно, а поэтому, если наденет купленный костюм, сразу же заметно: то смотрит он на полу пиджака, стряхивая с нее невидимое что-то, то рукой водит, не зная, куда ее положить — на стол ли, на колено. И в такой момент он похож на человека, которого силком посадили перед фотоаппаратом.
Жена беззлобно посмеивается над ним и, бывает, спрашивает, что это он так пристально рассматривает обнову.
— Или не нравится? Так ведь сам выбирал...
— Да сам, а то как же, — соглашается Терентий Иванович, отмахиваясь от жены. — Вроде бы и не жмет, а черт его знает, как-то не так!
— Да тебе только в куфайке и ладно, — продолжает насмешливо жена, и в ее голосе слышится обида. — Ничего тебе не надо, ничего бы ты не покупал...
Она говорит о том, что после войны строились и некогда было наряжаться, а теперь, казалось бы, другое время и можно бы походить по-людски...
— А я что? не по-людски? — пытался остановить жену Терентий Иванович. — По-людски, да и... И все так ходят.
— Привыкли мы, или как оно, — продолжает жена. — Бери да одевай, а мы все по шкафам попрятали, все о черном дне вспоминаем...
Терентий Иванович разумно говорит, что о черном дне тоже не лишнее подумать, а жена отвечает, что если о нем всегда думать, то все дни станут черными. Так они поругиваются иногда, а бывает, что и не разговаривают день-два, поскольку каждый отстаивает свою точку зрения и соглашаться, хоть убей, не желает. Крепости на это хватает, и если подумать, то в чем-то прав Терентий Иванович, а в чем-то — жена.
В жизни Терентия Ивановича, в том, как он строился после войны, всеми силами стараясь вырваться из нищеты, есть, на мой взгляд, отметины целого поколения людей воевавших, получивших награды и жизнь, как самую большую награду, и не ценивших особо ни то, ни другое. Внешне это почти незаметно, тем более что люди эти, несмотря на ранения и болезни, обладают удивительной крепостью, стойко переносят житейские невзгоды и никогда не жалуются. Но и удивляются они крайне редко, и кажется, это прекрасное чувство было убито случайной пулей. Так мне думается, когда я вспоминаю Терентия Ивановича и многих других, похожих на него людей. Те из них, кто не умер от ран и прожил хотя бы лет двадцать, добились в жизни среднего достатка и после всех горестей, о которых больше догадываешься, чем знаешь, они пользуются этим достатком с полным правом, но без особенного удовольствия.
В мою жизнь Терентий Иванович вошел в самом далеком детстве, которое тем не менее помнится отчетливее того, что происходило три дня назад. За десятки лет все так переплелось, что вспоминая давно ушедшее, я вспоминаю и дядю; отчего-то казалось, что он — рядом, даже тогда, когда я жил далеко от него, чувство это не проходило: казалось, в любую минуту, когда мне будет тяжело, можно выйти из дома, пройти немного и увидеть его.