Четвертый разворот (Кириченко) - страница 29

— А это еще зачем? Мало валячки?

— Ладно, сиди, — проворчал Терентий Иванович. — То нужная вещь.

— Их, брусков этих, в сарае...

— В сарае, не в сарае, — перебил Терентий Иванович. — Много ты понимаешь!

— А то как же! — не сдавалась жена, потому что ей хотелось поговорить. — Ты лучше письмо бы написал, а то отсылаешь — ни слова, ни полслова.

А вот на это Терентий Иванович ничего и не ответил: подобные дела он не обсуждал ни с кем, даже с женою. И после, царапая адрес, сопел от старания, и буквы вышли корявые.

— И то добре! — похвалил он себя, закончив работу.

Хорошее письмо не писалось, больше того: я понял, что по каким-то причинам оно никогда не будет написано. А жаль, но, наверное, чтобы сказать все это, надо было и жить по-другому, и думать иначе. И не только мне и Терентию Ивановичу, но и многим-многим людям. «Но как? И отчего даже между родными нет согласия?» — спрашивал я себя. Что мы делим за этот короткий промежуток времени, за свою жизнь? Этого я не знал, но понять мне хотелось с такой же силой, с какой в детстве тянуло заглянуть в колодезную пропасть.

И снова я вспоминаю Терентия Ивановича, с неизбывной тоской думая о том, как бы мне жилось, если бы у меня был такой дядя, которому без колебаний можно доверить и горе и радость, и он бы понял меня, помог добрым словом, а главное, тем, что он есть на свете. А во дворе его, где поставлен дом, сарай и вырыт погреб, жило бы еще что-то, что невозможно описать словами, но на что не грех оглянуться, когда приходится тяжело. Но этого как раз и нет, и, наверное, именно поэтому мы живем каждый сам по себе, не понимая того, что следовало бы понять давно.

Со страхом я гоню от себя мысль, что не придется нам с Терентием Ивановичем попасть еще в одну метель, в ее круговерть и подвывания, когда нет возможности говорить и когда каждое слово приобретает необычайный вес.

Из всей неразберихи мыслей и чувств, которые не покидают меня, пробивается слабая надежда, что не во всем я прав и что письмо Терентия Ивановича осталось на столе. Да и шапку он подарил мне не из каких-то там соображений, а потому, что я живу на свете, я — родной племянник, который пришел однажды морозным утром и, в общем-то, ничего не делая, походил по двору, постукивая молотком по всему, что хоть мало-мальски звенело.

Была Нина Викентьевна строга в суждениях, говорить могла решительно обо всем, и даже в любви понимала больше других, и однажды в учительской, где порой возникали всевозможные разговоры, сообщила коллегам — и, надо сказать, очень к месту, поскольку речь шла об измене, — что любит только своего мужа. В необъяснимом волнении она встала из-за стола — белое лицо ее стало еще строже, а кончик носа сделался мраморно-прозрачным.