– Пашку-то? – пошатнуло Волынского. – Это они ловко придумали. Плывут каналами темными, дьявольскими…
Кинулся Волынский за подмогой к графу Бирену:
– Ваше сиятельство, не дайте погибнуть… Остерман с Ягужинским давно по шее моей тоскуют!
– Мой нежный друг, – ответил ему Бирен. – Я ведь только обер-камергер… что я могу сделать? Я сам изнемогаю от этого проклятого вестфальского недоучки!
– Но Пашка… Пашка! – терзался Волынский. – Эта каналья давно до шеи моей добирается!
– Э-э-э, – ответил Бирен спокойно. – До вашей ли ему теперь шеи, если своя искривлена? Успокойтесь…
Выбежал Волынский на Мойку-речку да под откос – прямо к проруби. Волочились по снегу тяжелые шубы собольи. Плакал с горя, баб у портомойни не стыдясь, и в лицо себе ледяной водицею брызгал. Нехорошо ругался – матерно, будто мужик сиволапый.
– Базиль, Базиль! – позвал издали. – Подгони карету сюды…
Кубанец тоже скатился на речной лед, спрашивал:
– Господине мой добрый, кто обидел тебя?
– Я ли не старался? Я ли не говорил им доказательно и политично, каково Русь из нищеты вызволять? А они, гниды простоволосы, меня отшибли… И теперича зовут из Берлину на место упалое Пашку Ягужинского! А князь Куракин, злодей мой, тоже на шею показывает: мол, ссекут башку! О, горе мне, Базиль… горе! Поддержи хоть ты меня, раб мой верный… раб нелукавый!
И на груди раба своего, калмыка умного, рыдал Волынский посреди Мойки-реки, у самой проруби, возле портомоен дворцовых, где полоскали белье бабы пригожие, бабы веселые.
А городишко Саранск (губернии Казанской) – пески желтые, башни старые, вагоны козьи, лужи поросячьи – совсем захирел, порушенный в нищете и безмолвии. Спасибо зиме: прикрыла сугробами стлань крышную – теплее обывателям стало.
Под вечер, когда загнело Саранск поземкою, тихо стало в мире да моркотенько, вышел кузнец с поповским сыном Семеном Кононовым. И несли они бережно на себе чудеса какие-то… И попович крылья на могучие плечи кузнеца подвязал, перекрестил его и говорил:
– Уж ты, Севастьяныч, не выдавай. Лети, милок, не падая!
– А ты тоже не выдай, Сенька: коли угроблюсь, твой черед лететь за мною…
Под свист ветра, что тянул из-за леса, поднялся кузнец на колоколенку. Во страх-то где! Попович внизу кричит и руками машет… А чего кричать, коли уже обратной дороги не стало… Лететь так лететь! Хватит, уже походили по земле…
Встал кузнец на хрусткую крышицу, сказал:
– Господи, да неужто одним лишь ангелам твоим?..
И бросил себя вниз!
…Долго оттирал попович ему лицо снегом, отмывал черную грудь кузнеца от крови:
– Севастьяныч, да вить оно в самый раз! Нешто же не летел! Ведь было… Летел ты, милый! Потом скувырнулся и крыльями забрыкался. Миленький, да встанешь ли? Иль мне лететь черед?