Монархия? Но-но-но! Конституцию у нас никто не отменял и никто её пересматривать пока не собирается. А по ней мы живём в светской и демократической стране. Выходит, у нас демократия? Да, но той же пробы, что и социализм в СССР, который, чтобы не путали с тем, каким он виделся буржуазным партиям, входящим в Социалистический интернационал, сперва называли «первой стадией коммунизма», а потом при Брежневе, как я уже говорил, – «развитой». И наша демократия совсем не та, к какой привыкли в других странах. Во-первых, она у нас управляемая, а во-вторых, суверенная. В этом и состоит вклад в теорию «образованных людей» – нынешних начальников.
Понятие демократия, как известно, значит власть народа. Но управляемая вовсе не обозначает, что кремлёвский аппарат выступает в роли неких нанятых народом менеджеров. На языке президента и его окружения управляемая – это власть народа, подмятая ими под себя, власть, которую они сумели оседлать.
Но в таком контексте причём тут демократия как власть народа? А она в роли дымовой шашки, как в СССР. Там ведь тоже правящий режим называл себя демократией, но социалистической, чтобы не путали с обычной, знакомой человечеству. Ту обозвали буржуазной и пугали ею население, перенося на неё собственные родимые пятна: рабский труд, нищенские зарплаты, выборы без выборов, чудовищные полицейские репрессии в отношении инакомыслящих. Те, кто верил, пугался: если там ещё хуже, чем у нас, то это значит, что там люди живут в аду!
А суверенная демократия, провозглашённая путинскими идеологами, – это нечто вроде советского железного занавеса. Лет двадцать назад, когда жил я в писательском доме в Астраханском переулке, разбудил меня часов в семь утра телефонный звонок. Звонил Ваня Сидоров, художник из «Литературной России», добряк, алкаш, известный всей издающейся братии. Завтракал ли я? – осведомился Ваня. Я отвечал ему сердито, жалея, что не выдернул аппарат из розетки: снова засыпать я не умел. Но Ваня словно не замечал моего тона. Он звал меня в соседний подъезд к Эдику Эльяшеву, который тоже работал в «ЛитРоссии» и у которого Ваня заночевал. В стране вовсю бушевала горбачёвско-лигачёвская антиалкогольная кампания, и Ваня сказал просяще: «Старичок, у нас закуски – полный холодильник, а с выпивоном – напряг. Как раз для тебя и осталось на донышке. Так что если принесёшь – родным отцом будешь!»
Плюнул я на всё, умылся, оделся, достал две бутылки водки из своего запаса и отправился к ним.
Оказалось, что художник Ваня Сидоров говорил со мной художественной, то есть метафорической речью. Полный холодильник закуски оказался наглой гиперболой: недоеденная яичница с колбасой, несколько соленых огурцов, початые банки болгарского лечо и венгерского зелёного горошка. А жидкость на донышке – даже сверхгиперболой. «Сорок семь капель!» – торжественно объявил Ваня, держа пустую бутылку над пустым стаканом. Капель собралось меньше из всех четырёх выпитых накануне бутылок, стоявших на столе. Я от этого угощения отказался, и Ваня Сидоров жадно припал к стакану.