Увертливые «кадеты» лихо резали корму «Гагарина». Глаза двенадцатилетних капитанов сурово следили за парусами. Лица были исполнены важности.
С берега дул бриз. «Гагарин» расправил все свои сто квадратов и, набирая ход, двинулся на юг. Косяки легких соседей обгоняли, обтекали его борта. Оркестр играл туш. Но веселая гурьба «кадетов» заложила рули, повернула, вся вдруг, как стайка мелких птиц, и вприпрыжку понеслась на запад. А мы, подчиняясь изгибу фарватера, забирали восточней, все восточней, пока не остались одни. Стало тихо: мы вышли из полосы туша, тянувшейся с севера на юг, по ветру.
День был неяркий, с идущим как бы отовсюду рассеянным светом. Туман лежал на воде метровой периной, вдали приподнимался, скрывал берега. Ветер шевелил его, но не сдергивал.
— Между прочим, мы так и не сняли «Гагарина» под парусами, — вспомнил Даня.
Между прочим, я и не понимал, как это сделать. Чтобы сфотографировать яхту на ходу, нужна другая яхта.
— Спускайте «Яшку», — приказал Данилыч. Утренний бунт был забыт; как всегда во время движения, шкипер излучал благодать.
Многострадальный «Яков» хлюпнулся о воду и, привязанный за кормой, пошел с несвойственной ему резвостью.
— Теперь бери аппарат, Даня, бери весло и садись, — продолжал командовать Данилыч.
Мы отпускали линь, пока мастер по парусам не исчез. Веревка, подергиваясь, уходила в белесые клубы за кормой.
— Теперь табань справа! — закричал шкипер.
Линь пополз в сторону. Сбоку, над слоем тумана, неожиданно возникла Данина голова — одна голова. Лицо капризно морщилось.
— Сыро тут, батя, — пожаловалась голова.
Мы застыли в фотогеничных позах. Вынырнул объектив «Зенита», послышался щелчок, крик «готово»- и все исчезло. Раздался всплеск.
— Даня, сынок! Ты где, паршивец?! — забеспокоился капитан.
Молчание. Мы поспешно потянули линь. Из тумана, бодая создаваемый им же бурун, возник «Яшка». В нем сидел Даня — мокрый, но довольный.
— Ше, испугались?!
Этот снимок — из немногих удавшихся. Сейчас, год спустя, он лежит передо мной на столе. «Гагарин» снят сзади и немного сбоку. Корпус завис в тумане, нет ни воды, ни неба — сплошное молоко. Линии бортов размыты, но чем выше, тем они четче, паруса уже проявлены, отделены от фона иным оттенком белизны, и совсем резко проступают освещенные солнцем верхушки мачт. На палубе видны темные фигуры, Данилыч — тот, что пониже и коренастей, Сергей самый длинный, ну а средний, должно быть, я, — лиц не различишь, одни пятна. Но я-то знаю, что лица счастливые, бездумные и счастливые, даже мое лицо, хотя в тот день, год назад, я хандрил, думал, что начинаю уставать.