– Николь, а хочешь, я куплю виноградники, как у твоего отца? – неожиданно для самой себя спросила Мария.
– Хорошо, купи. И тогда еще не забудь прикупить старого мерина и двуколку с бочкой для дерьма, как у моего другого папочки, – моментально парировала Николь, и ее хриплый, бесцветный голос даже наполнился подобием жизненной силы.
“Еще не все потеряно, она еще отойдет! – обрадовалась Мария. – Дай Бог! Дай Бог!”
– Николь, я тебя обожаю! – Мария обняла подругу и ощутила всем телом, какая та маленькая, почти бесплотная.
– Ты нас бросаешь? – отстранившись, спросила Николь. – Ты убежишь с Антуаном на войну? – Пустые глаза Николь на мгновение блеснули чистым светом, и детская белая зависть озарила сморщенное, старушечье личико.
Мария не убежала на войну, хотя уехать с Антуаном ей очень хотелось. Николь, можно сказать, поймала ее на лету – чем чем, а интуицией Бог ее не обидел.
Мария хотела бы задержаться в Марселе, но Антуан рвался в Париж, чтобы там определиться в войне против немцев; доктору Франсуа не терпелось вернуться в Тунизию к изучению на месте любезных его сердцу берберских наречий; Клодин все вздыхала о своей горькой участи няньки при Николь, а особенно часто о том, как же там, в Тунизии, будет теперь жить ее муж “без горячего”; Николь угнетала своим полным безразличием к жизненным планам и Мари, и Антуана, и Франсуа, и Клодин, и вообще всех на свете, включая и самою себя. Словом, все шло к тому, что и Рождество, и Новый 1942 год они встретят порознь. Так оно и случилось.
Мария проводила Антуана в Париж ранним-ранним, еще полутемным утром 17 декабря с железнодорожного вокзала Сен-Шарль, с того самого, откуда она провожала однажды Николь и Шарля.
Прощание с Антуаном вышло какое-то скомканное.
По дороге на вокзал они прокололи автомобильную шину. Пришлось менять колесо. Минут пятнадцать искали гаечный ключ, которого не оказалось в ящике для инструментов. Нашли в промасленной ветоши. Времени оставалось в обрез.
От привокзальной площади до здания вокзала бежали бегом. Потом продирались сквозь полусонную толпу внутри вокзала на перрон. Тяжелый дух сгрудившихся тел неприятно поразил острое обоняние Марии, ей вспомнилась толпа на севастопольском пирсе, и на мгновение вернулось то же самое отчаяние, что было тогда, в неполных пятнадцать лет, – отчаяние вечной разлуки.
А поезд уже тронулся с места. Прежде чем вскочить на подножку, Антуан едва успел чмокнуть ее в щеку.
Еще минута, и чугунный фонарный столб заслонил стоявшего в тамбуре мужа, и он скрылся из поля зрения Марии.