Самое интересное — я кисломолочное не люблю. Ну, то есть сыр, конечно, ем, а вот творог не люблю. Сметану — только с блинами, а уж от ряженки меня и вовсе с души воротит. Но когда впервые Джихар-хан предложил мне пиалу айрана, я, из любезности, сказал ему с дуру, что в восхищении от этого напитка. И все. Все десять месяцев кряду я ежедневно пил айран. Очаровательный ординарец хана Джихара Юлдыз ежедневно приносила мне свежую порцию. И я давился, но пил — не обижать же хозяев. Да вот за прошедшие девять лет успел забыть даже омерзительный вкус этого «целебного» продукта. И вот опять началось…
Я выдавливаю из себя любезную улыбку и принимаю стакан, до краев наполненный коньяком. Чокнувшись с фельдмаршалом залпом опрокидываю в рот. Тут же в руке оказывается пиала с холодным айраном. Ну, с Богом…
— Их баярлала, хан Джихар.
— Не забыл монгольский? Молодец!
В голове уже шумит, но вырваться от гостеприимного генерала-фельдмаршала не просто. На земле расстилается кошма, появляется холодная баранина и под звуки патефонной музыки личный конвой, изгибаясь по-змеиному, танцует какой-то восточный танец. Второй стакан, третий, четвертый… В конце концов, после шестого стакана «на посошок» и клятвенных заверений, что хан меня не забудет, я отпущен восвояси. Стараясь сохранять равновесие я добираюсь до своего танка, каким-то чудом забираюсь на броню и, как Волга в Каспийское море, впадаю в башню. Сил остается ровно на то, чтобы приказать наводчику: «Командуй, братец!» Две бутылки коньяку и четыре бутылки пива с полудюжиной папирос вместо закуски — для меня это через чур. Последнее о чем я успел подумать прежде чем провалиться в хмельное забытье было то, что фельдмаршал Джихар-хан выглядел совершенно свежим, хотя пил наравне со мной. Практика — великое дело, господа!..
Как мы добрались до места, где и как размещались роты я не помню. Однако я выясняю, что машины размещены по заранее отрытым капонирам, связь с ремонтниками установлена и действует нормально, горючее пополнено до нормы, люди получили паек. К моему несказанному удивлению оказывается, что все это сделал я сам, хотя и совершенно этого не помню. Моя память включается в тот момент, когда я просыпаюсь в чистенькой юрте на походной койке, в изголовье которой помещается ведро с холодной водой, поставленное кем-то неравнодушным к судьбе пьяного офицера…
Утро встречает меня пронзительным ветром и совершенно не свойственным для этих мест холодным, мелким дождем. В такую погоду жизнь представляется как-то особенно омерзительной. Даже горячий крепкий чай с коньяком не может этого исправить. Я вяло ругаюсь с ПАРМом по поводу запчастей и текущего ремонта, нехотя рявкаю на замполита, не ко времени решившего заняться духовным обликом бойцов, бессмысленно тычу карандашом в бланк расхода горючего. В голове бьется единственная мысль: «И как же это меня угораздило?…» Так проходит первая половина дня.