Влечение было неразрешимой дилеммой, потому что меня уже неодолимо, можно сказать, смертельно тянуло к Белле.
Хотел ли я, чтобы Беллу влекло ко мне, как женщину к мужчине?
Это был неверный вопрос. Правильный был таким: "Имею ли я право желать, чтобы Беллу тянуло ко мне подобным образом?" И ответом было — "нет". Потому что хотя я и был мужчиной, но не был человеком, поэтому моё поведение по отношению к ней нельзя было назвать порядочным.
Каждой клеткой своего существа я жаждал быть самым обыкновенным человеком, чтобы я мог держать её в своих объятиях без риска для её жизни. Чтобы мог свободно отдаваться собственным жарким фантазиям, которые не заканчивались бы её кровью, обагряющей мои руки и пылающей в моих глазах.
Мои ухаживания за нею были непростительной ошибкой. Какие отношения могу я ей предложить, когда даже не имею права позволить себе прикоснуться к ней?
Я со стоном обхватил голову руками.
В ещё большее замешательство приводило меня то, что я никогда не чувствовал себя в в такой степени человеком, как сейчас, — даже когда действительно был человеком. В то далёкое время всеми моими помыслами владела жажда воинской славы. Великая Война бушевала во времена моей юности, и оставалось только девять месяцев до моего восемнадцатого дня рождения, когда я заболел испанским гриппом... У меня остались лишь смутные представления об этих человеческих годах, туманные воспоминания, которые с каждым прошедшим десятилетием становились всё призрачнее. Наиболее ясно я помнил свою мать и ощущал давнюю боль, когда представлял себе её лицо. Я смутно припоминал, как сильно она ненавидела то будущее, к которому я так горячо стремился, молясь каждый вечер перед обедом, чтобы "эта противная война" закончилась… У меня не было воспоминаний о других моих стремлениях. Кроме любви моей матери не было никакой другой любви, которая удержала бы меня дома...
То, что происходило сейчас, было для меня чем-то совершенно неизведанным. Не с чем было сравнивать, не с чем проводить параллели.
Любовь, которую я испытывал к Белле, пришла ко мне чистой и возвышенной, но теперь её прозрачные воды замутились: я страстно желал прикасаться к девушке. А Белла — что чувствовала она? Хотелось ли ей того же?
Это не имеет значения, пытался я убедить себя.
Вот они — мои ужасные белые руки... Как я ненавидел их каменную твёрдость, их ледяной холод, их нечеловеческую силу!..
Я подскочил, когда открылась пассажирская дверь.
"Надо же. Застал врасплох. Впервые в жизни". Так думал Эмметт, забираясь в машину. — Спорим, миссис Гофф думает, что ты сидишь на игле — ведёшь себя в последнее время как полный сумасброд. Где вот тебя сегодня носило?