Мы прошли еще через две комнаты, на стенах которых висела абстрактная живопись. Кажется, в университете, когда нам читали историю искусств, я прогулял часть лекций, потому что теперь, глядя на картины, не мог вспомнить ничего подходящего. Зато сказал Лука:
— Джексон Полак из Вайоминга. 'Фреска' 1943 год… Подлинник.
Впервые в его голосе прозвучали уважительные нотки.
— А эта? — спросил я, показывая на очень большое полотно, которое занимало расстояние между двумя колоннами.
— Это Арчил Горки 'Водопад'.
— И это тоже Арчил?
— Нет. Это Полак. Последняя его картина, 'Портрет и мечта'. А следующая Ли Краснер — 'Образная поверхность'. А вот там — Де Коник.
Теперь я вспомнил: большая часть частных коллекций в пятидесятых годах прошлого столетия перекочевали в Европу, потому что США стали бедной страной, и Питер богател на глазах.
— А эта?
— Полак… 'Голубые полюса', 1952 года. Он создавал картины с неустойчивой композицией. Знаешь, что это такое.
— Знаю, — пробурчал я.
Лука снова начал зазнаваться. Вообще, на мой взгляд, его заносило по всяким пустякам. Нос у него от этого только задирался.
Лука подошел и благоговейно прикоснулся к поверхности картины. Видать, его пробрало. Он искоса взглянул на меня — заметил или нет я его слабость.
— А вот эта? — я ткнул пальцем в картину, выполненную каплями в черном цвете. Конечно, я был далек от мысли, что могу создать нечто подобное, но, как всякий дилетант, воображал, что просто мои краски легли бы несколько иначе, но разве картина от этого стала бы хуже? Мне даже показалось, что художник увлекался символами больше, чем требовала концепция.
— Это Полак, но в период депрессии. Он писал черной эмалью, которую наносил стеклянной ложкой. Иногда ложка ломалась у него прямо в руках. Бурые пятна — это кровь.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил я с любопытством.
Я склонен был считать, что он меня в очередной раз разыгрывает, ведь у Луки было такое непроницаемое лицо и он всегда выдавал вам то, чего вы не ожидали.
Он спросил меня грубо:
— Думаешь, на Земле живут одни болваны? — намекая, что я с Марса. — Впрочем, кому это теперь нужно!
Тогда я понял, почему он мстит за слабость, которую проявил, убив маленького полковника. Он боялся показаться старым и смешным, и в его словах прозвучало презрение ко всему марсианскому. Наверное, я тоже стану таким, когда мне стукнет пятьдесят — занудой и сухарем. Потом я понял: мы не понимаем друг друга, потому что из разных миров, что же говорить тогда о черных ангелах, которые казались нам выходцами из соседней галактики. У каждого из нас было свое представление о жизни, и никто никому не хотел отступать.