— А Гледхилл не сказал, говорил он об этом с кем-нибудь на станции?
— Он сказал, что еще не говорил — пока. Я думаю, именно этого он больше всего боялся. Особенно неприятно ему было думать, как он Майлзу Лессингэму об этом скажет. Пока мы шли по берегу, с полусонным Тимми у меня за спиной, он чувствовал, что может говорить совершенно свободно. И мне кажется, он находил в этом облегчение. Он мне рассказал, что Лессингэм в него влюблен. Сам он не голубой, сказал он, но бисексуал. Но он относился к Лессингэму с невероятным уважением, и ему казалось, что в каком-то смысле он Лессингэма предал. Впечатление создавалось такое, что все ужасно запуталось: его отношение к атомной энергии, его личная жизнь, карьера — все на свете.
Неожиданно Паско обнаружил, что все еще держит в руке кружку, и, наклонив голову, принялся отхлебывать кофе огромными, звучными глотками, как человек, которого мучит жажда. Осушив кружку, он поставил ее на пол и отер рот ладонью.
— Вечер был очень теплый, — продолжал он. — Днем прошел дождь, новый месяц только народился. Странно, как четко все помнится. Мы шли по гальке, прямо над линией прибоя. И тут вдруг появилась Хилари Робартс, она шла сквозь пену прибоя, брызги летели во все стороны. На ней были только трусики от бикини, и она остановилась так, с волос струилась вода, и вся она сверкала в странном сиянии, которое излучает море в звездные ночи. Потом она медленно двинулась по берегу нам навстречу. Кажется, мы стояли там, как загипнотизированные. Она еще раньше разожгла небольшой костер из сушняка, прямо на гальке, и мы все трое пошли к этому костру. Она подобрала свое полотенце, но так в него и не завернулась. Она была… Ну, она выглядела просто потрясающе: капельки воды блестели на коже, и этот ее медальон, что она носила на груди, в самой ложбинке… Я понимаю, это звучит смешно и, как бы это сказать, старомодно, но она похожа была на какую-то богиню, вышедшую из волн морских. На меня она никакого внимания не обращала, только на Тоби и смотрела. И говорит: «Рада вас видеть, Тоби. Почему бы вам не зайти ко мне домой — поесть и чего-нибудь выпить?» Такие слова обыкновенные. Вроде и безвредные совсем. Но они только звучали безвредно. Я думаю, он не мог устоять перед ней. Думаю, и я бы не смог. Во всяком случае, в тот момент. И я четко понимал, к чему она ведет. Она тоже знала, что делает. Она просила его сделать выбор. На моей стороне — ноль, потеря работы, личные неурядицы, может быть, даже позор. А на ее стороне — благополучие, успех в работе, уважение начальства и коллег. И любовь. Я думаю, она предлагала ему свою любовь. Я знал, что произойдет у нее дома, если он пойдет с ней. И он тоже знал это. Но пошел. Он мне даже спокойной ночи не пожелал. А она бросила полотенце на плечо, повернулась к нам спиной и пошла к дому не оборачиваясь, будто не сомневалась, что он последует за ней. Он и последовал. А через два дня, в пятницу, двенадцатого августа, он покончил с собой. Я не знаю, что она ему сказала. Никто теперь не узнает. Но после встречи с ней, мне кажется, он больше уже не мог терпеть. Дело не в том, чем она ему пригрозила, если вообще пригрозила. А только, если б не эта встреча с ней на берегу, он был бы сейчас жив. Это она его убила.