Дэлглиш почувствовал, что настало время и ему принять участие в рассуждениях. Он заметил:
— Если Свистун не выбирает и не отслеживает свои жертвы, — а в последних трех случаях это выглядит именно так, — то он должен быть готов к длительному ожиданию. Это позволяет предположить, что у него ночная работа и он часто находится вне дома после захода солнца. Он может быть кротоловом, егерем, охраняющим дичь от браконьеров, лесником — кем-то вроде этого. И он всегда готов к убийству, всегда выискивает жертву, чтобы быстро сделать свое дело, и использует для этого разные пути.
Рикардс согласился:
— Я тоже так считаю. Четыре жертвы, и три из них — случайные. А он, может, выжидал целых три года, а то и того дольше. Это выжидание его тоже, наверное, подогревало: «Может, сегодня я это сделаю. Может, сегодня мне повезет». И, Господи, как же ему везет! Две жертвы за последние полтора месяца.
— А что насчет его «торгового знака», насчет этого свиста?
— Его слышали трое, те люди, что вскоре оказались недалеко от места происшествия после Истхейвенского убийства. Один просто сказал, что слышал свист; другой — что похоже было, что насвистывают церковный гимн, а третья — она часто ходит в церковь — точно определила, что свистели «Вот окончился день». Мы об этом не сообщали. Мы сможем использовать эту информацию, когда объявится целая куча психов и каждый станет утверждать, что это он — Свистун. Но уже, кажется, не осталось сомнений в том, что он действительно свистит.
Дэлглиш откликнулся:
— «Вот окончился день
Приближается ночь
И вечерняя тень
Гонит солнышко прочь…»
Это гимн, который поют в воскресной школе, думаю, он вряд ли входит в сборник «Песни Хвалы».
Он помнил этот гимн с детства, десятилетним мальчишкой эту скорбную, непримечательную мелодию он подбирал на пианино, стоявшем в гостиной. Неужели и теперь еще кто-то его поет? — удивился он. Этот гимн очень любила мисс Барнет, они пели его в долгие зимние предвечерние часы, перед окончанием занятий в воскресной школе; свет за окнами угасал, и маленький Адам Дэлглиш уже предчувствовал тот страх, который охватывал его по дороге из школы домой, там, где за поворотом подъездной аллеи нужно было еще пройти метров десять меж густыми зарослями кустов. Ночь была совсем не такой, как ясный день: у нее был иной запах, иные звуки; привычные предметы приобретали иные очертания; иная, чуждая и зловещая сила управляла ночью. Те десять метров по хрустящему гравию, где свет окон на мгновение исчезал за густыми кустами, были для Адама еженедельным мучением, еженедельным ужасом. Пройдя ворота и ступив на гравий аллеи, он обычно шел быстрее, но не слишком быстро: ведь эта сила, что правила ночью, могла учуять страх, как чуяли страх собаки. Он понимал, что его мать, знай она о той атавистической панике, которая охватывала его каждый раз, никогда не позволила бы ему в одиночестве преодолевать эти десять метров. Но она не знала, а он скорее умер бы, чем признался ей в этом. А отец? Отец ждал бы от него мужества; он объяснил бы сыну, что Бог есть Господь тьмы точно так же, как Он есть Господь света. В конце концов, он ведь мог процитировать не меньше десятка подходящих к случаю текстов: «Тьма и свет равны пред Тобою». Но десятилетнему мальчику с обостренным восприятием окружающего мира они не казались равными. Именно тогда, в те одинокие вечера по дороге к дому, он впервые приблизился к пониманию сугубо взрослой истины, что больше всего боли приносят нам те, кто больше всего нас любит.