— А у тебя, мам, таких уже много?
— Есть… и не один.
— А кого они… закрывали?
— Корнея… было, в общем, кого. Нельзя об этом рассказывать, если родня убитых узнает… сама понимаешь.
— Корнея же не уберегли? Калекой стал.
— Война… от увечья не уберегли, но насмерть затоптать не дали. Один за это жизнью заплатил, другой тяжкой раной. Я тогда троих к Корнею приставила, но третий не успел, коня под ним убили.
— А Корней… знает?
— Да ты что? Он бы меня сам на куски изрубил, если б узнал! Да если б даже и не изрубил… он и так за свою власть полной мерой платит, зачем его еще отягощать?
— За власть… — Юлька, в очередной раз, надолго задумалась, и Настена снова не стала сама прерывать молчание, гадая, какие мысли бродят у нее в голове. — Знаешь, мам, Минька мне тоже часто по власть, про управление людьми толкует. Как-то он сказал, а я не поняла, что власть бывает явная и тайная. Вот ты решаешь, кому жить, кому умереть, и никто об этом не ведает. Значит, наша власть тайная?
— Ну, можно и так сказать…
— А еще он говорил, что нельзя все на одну сторону накладывать, равновесие должно быть.
— Ну и что?
— А то, что ты же можешь заставить не только защищать, но и наоборот… если для спасения многих жизней. Так?
— Выпороть бы вас с Минькой…
— Понятно…
— Ничего тебе не понятно! — взорвалась криком Настена. — Только попробуй что-нибудь устроить! Понятно ей! Не власть это будет, а разбой! Поняла?
— Ты чего, мам? С кем устроить-то?
— А то я не заметила, как тебя из-за боярышни Катерины перекосило!
— Да не хочет Минька на ней жениться и не захочет! А заставить его Корней не сможет, вот увидишь! И тетка Анна… — Юлька оборвала сама себя, не закончив фразы.
— Чего примолкла? Дошло, наконец, что не для тебя Анька сына бережет?
— Мам… мама…
— Не хнычь! Я тебе сказала, что выбор за тобой. Выберешь… выберешь Миньку, помогу… возьму грех на себя, но… не хочу за тебя решать, как когда-то за меня решали. Все! Хватит болтать! Собирай на стол, опять ведь сегодня толком не ела. И так худющая, одни глаза остались, и что в тебе Михайла углядел?
Глядя, как дочка хлопочет по хозяйству, Настена никак не могла отогнать от внутреннего взора образ Алексея…
…Вот он сидит напротив. Стягивающая ребра повязка не портит осанки — и так привык держаться прямо — мышцы, вроде бы и расслаблены, но сила-то в них играет — лекарский глаз не обманешь — голос, вроде бы и доброжелателен, но тверд, глаза… ох, что за глаза! Зверь, оттуда, изнутри, уже прицелился, измерил расстояние до противника и изготовил тело к смертельному броску, но не смеет и пошевелиться, укрощенный железной дланью рассудка. И не слабый, дурной или глупый урод, как бывает у некоторых, а сильный, хоть и крепко битый, но здоровый, а когда надо и свирепый, зверь! А лицо… да, другого сравнения и не подберешь — истинный Перун в молодости! Корзень, старый дурак, даже не представлял себе, с чем играет, пытаясь пробудить в Алексее страсть, наперекор рассудочности. Или представлял? Он же целой сворой таких зверей повелевать способен!