– Отпечатки пальцев на папке со схемами.
– Улики можно было легко сфабриковать, поэтому мне так и не предъявили обвинений. Папку можно без труда заменить. Мои отпечатки имелись на многих папках. А подпись в журнале регистрации, должно быть, подделали. Сами посудите: если бы я выносила схему сигнализации, зачем было ее регистрировать?
– Все верно.
– Я свободно могла взять домой любые папки и никому об этом не сообщать. Но всем было выгодно обвинить именно меня. Уилфред во всеуслышание говорил о том, что женится на мне. Я этого не хотела, но, как узнала позже, миссис Рандольф была шокирована тем, что муж может с ней развестись. А миссис Лекомт озаботилась моим растущим влиянием в Фонде. Уилфред накладывал на меня все больше и больше обязанностей.
– А когда вы ушли, брак миссис Рандольф и место миссис Лекомт остались в целости и сохранности.
– Да. Но Уилфред заботился обо мне даже после того, как меня вынудили уйти. Давал деньги, когда я нуждалась, а потом нашел место в этой галерее. Он действительно был очень добр ко мне. У вас есть еще вопросы?
– Куда она ездила?
– Кто?
– Миссис Лекомт. Во время творческого отпуска. Где она путешествовала?
– По Европе, Азии, Австралии. Возвращалась через Западное побережье.
– Через Калифорнию.
– Верно.
– Через Голливуд.
– Наверное.
– Некоторое время там жила.
– Кажется, да.
– Завела любовника.
– Мне так показалось.
– Бьюсь об заклад, я знаю, кто он.
– Правда? – Она наклонилась вперед, на мгновение увлекшись слухами из своего прошлого. – Кто же это?
– Сэмми Глик.
Передо мной снова высилось коричневатое здание фонда Рандольфа с огромными красными дверьми.
Теперь я не мог на него смотреть без мысли об этой омерзительной истории. О любвеобильном Уилфреде Рандольфе, его многострадальной жене, склоке между двумя любовницами. О драгоценностях, унесенных пятеркой местной шпаны, которым помог кто-то из музея. О красивой молодой женщине, которую обвинили в пособничестве преступникам.
«Печально, если коллекция переберется в другое место, – подумал я. – Она должна принадлежать этому зданию. Печально, но не трагично. Фонд Рандольфа был памятником человеку и его деньгам, но что полотну великого Сезанна или портрету Матисса до такого памятника? Им все равно, где висеть, – в музее или в борделе, они в любом случае будут сиять. В конце концов, картины, собранные Рандольфом, слишком прекрасны, слишком совершенны для того, чтобы их контролировать. Сдержать и обуздать можно только посредственность, а величие коллекции Рандольфа уже переросло ту клетку, которую он для нее соорудил».