И уже повернувшись лицом к Плетневу:
— Не обращай внимания, Антон. Он на меня тоже в последнее время бросается. Кстати, Макс только что кофе заварил. Налить?
— Если не трудно, конечно, — благодарно улыбнувшись, произнес Плетнев, покосившись при этом на Турецкого, на лице которого застыла маска каменного гостя.
«А не пойти ли тебе, мой дорогой Александр Борисович, куда-нибудь подальше? Причем вместе с шумиловской “Клюквой”, с твоей “Глорией” и ничем не оправданной желчностью?!» — закипало в душе у Плетнева. И еще, пожалуй, одна колкость, и он бы все это выплеснул в лицо Турецкого, но его снова опередила Ирина Генриховна, каким-то женским особым чутьем поняв его состояние:
— Не делай глупостей, Антон!
И обратилась к мужу:
— Александр Борисович, может, соизволите с простым народом кофию попить?
— Пожалуй, — заставил себя улыбнуться Турецкий, и, видимо, тоже сообразив, что слишком перегнул палку, произнес глухо: — Ты того… извини меня, Антон. Что-то нервы ни к черту стали. Видать, действительно на покой пора. Извини!
Возникшее было напряжение вроде бы было снято, однако осталась какая-то неловкость, которую и Турецкий, и Плетнев так и не смогли перебороть, даже углубившись в изучение поэтажного плана лабораторного корпуса, на который уже Плетневым были нанесены крестики, стрелки и жирные точки, которые могли бы наглядно показать, кто где стоял и кто откуда прибежал в тот момент, когда заверещала сигнализация.
Когда Плетнев пояснил только ему понятные обозначения, Турецкий произнес негромко, будто разговаривая сам с собой:
— Ничего не могу понять! Полная лаборатория людей, хотя времени три часа ночи, и никто не видел грабителя, хотя сигнализация верещала как свинья подрезанная. Правда, одного видели, — поправился он. — Да и то это был какой-то фантом на мониторе. И вот я спрашиваю: не странно ли все это?
— Ты хочешь сказать, был ли мальчик? — хмыкнула Ирина Генриховна.
— Ну-у, не совсем так, конечно, но…
— Вот и я о том же говорю! — оживился Плетнев. — Три часа ночи, а они все на работе! И это при том, что тому же Савину, Кокину, их академику, Гоше и Глебу совершенно нечего там было делать. Я имею в виду в это время. И все их объяснения… Ударники комтруда, мать их!
— А уборщица? — спросила Ирина Генриховна. — Ты забыл назвать уборщицу.
— Она здесь с боку припека. Это единственный человек, кроме, конечно, охранника, который исполнял свои прямые обязанности.
— Что, у нее ночная уборка?
— Да. Как мне пояснили ученые господа, чтобы не мешала им работать.
Плетнев замолчал было, однако не выдержал, в его голосе обозначились злые нотки: