Капитан Истомин усмехается. Но теперь Оленич знает, как глубок и почти непостижим мир этого человека! И что может таиться за его скупой улыбкой?
— Считаешь, что высказываю мрачные мысли? Все в норме! Признаюсь, от твоего известия о Нино мне стало немного тоскливо. Но это так естественно в наших условиях! Что делать, война не считается с прекрасным, ведь она порождение зла.
— Крепко сказано, капитан! Не думал, что вы такой философ! Но вам необходимо быть еще немного и поэтом. Майор Чейшвили — прекрасна. Она — ваша счастливая судьба?
— Как ответить? Для меня это очень сложно. Вот тебе, лейтенант, легче ориентироваться в таких делах. У тебя как? Встретил девушку, понравилась, влюбился и будешь добиваться ее расположения. Или наоборот: видишь, девушка влюбилась в тебя, а ты её не любишь. Отошьешь ее — и делу конец.
— Вот уж не думал, что видите меня таким примитивным и легкомысленным.
— Не обижайся, лейтенант. Я вовсе не думал тебя осудить. Ты молод, тебе еще многое дозволено — думать о будущей своей судьбе, искать друзей-товарищей, подругу на всю жизнь. Но и конкретно могу сказать: твое отношение к Соколовой дает мне основание думать, что ты пройдешь мимо этой судьбы. Наверное, можешь сразу определить — где любовь, а где легкое кратковременное увлечение, где волнение нежности, а где печали. Я вот так категорически не могу. И Нино не может. Мы в таком возрасте, когда увлечение — на всю жизнь, когда не отличить нежность от грусти… У нас есть стремление друг к другу. Трудно это объяснить… Мы с Нино идем навстречу друг другу. Все время идем. Много лет в мыслях стремимся друг к другу и — остаемся на расстоянии.
— Странно. Неужели вы ни разу не сели рядышком, чтобы не расставаться?
— Мне думается, что мы боимся этого! А вдруг разочаруемся?
— Но это же не нормально! Что мешает?
— Извини, лейтенант: об этом мне неприятно говорить. Но коль я начал откровенничать, то выскажусь, надо же перед боем высказаться… С Нино мне всегда радостно встречаться, приятно думать о ней, слышать, что она мной интересуется. До тебя мне не приходилось говорить о ней ни с одним человеком в мире. Не потому, что ты вызываешь доверие, а потому, что рано или поздно нам с тобой придется сказать друг другу обо всем этом. Да-да, мы не избежим полного откровения.
Эти слова капитана были для Оленича загадочными, но сейчас он не стал допытываться об их настоящем значении, решив, что в конце концов разъяснится и эта туманность. И все же решился спросить, отчего капитан так переменился.
— Разве непонятно? — спросил в свою очередь Истомин. — Я хочу разобраться в самом себе. Но ты успокойся, час моих откровений на исходе: истекает исповедальное время.