— Лежат, лежат, утомленные, словно в жатву. Недвижимы, бездыханны… — Андрей удивлялся: сколько старик за эту войну видел смертей, сколько повидали его глаза недвижимых и бездыханных, а не может примириться. Поэтому так много в его словах боли и печали. — Ах, родненькие мои! Да сколько же вас убаюкал вечный сон! Где же ваши матери и невесты, жены и сестры? Не поцелуют ваших натруженных рук, не уронят на вас прощальную слезу…
— Старик, не надо, — попросил тихо Оленич, — не трави душу. Оплакивать будем после.
— Эх, ты, сынок, ото ты так говоришь, пока не посмотрел ни в одни незакрытые очи, ни в одно белое личико. А ты загляни, загляни, загляни! Может, и себя увидишь… да пожалеешь…
— Нельзя мне терять себя… Должен быть всегда в себе. Чтобы меньше падало на землю этих ребят.
— Попадали колосочки! Попадали…
Старый солдат выговаривал слово «колосочки», а получалось «сыночки», и память уже возвращала Оленича к началу войны, в тот страшный день, когда его бойцы бежали по горящему ржаному полю и треск стоял над землей. Ту рожь косили и толкли автоматы и бомбы, а бойцы бежали окутанные пламенем и дымом, опаленные и обессиленные. Колосочки человеческой нивы…
Сколько раз повторялось примерно такое же безумие, и вновь поле смерти, вновь падают солдаты. Останется ли кто-нибудь здесь в живых? Но думать об этом нельзя, потому что идет бой, есть враг, который хочет тебя убить, значит, ты первым должен убить его, если хочешь выжить. И ничего иного быть не может.
И вдруг Оленич оказался в конце траншеи. Дальше хода сообщения не было. И только в последнем окопе оказались сержант и рядовой боец с ручным пулеметом и двумя дисками.
— Дальше окопов нет, товарищ старший лейтенант, — доложил сержант.
— Никакой обороны? — удивился Оленич, хотя и предполагал, что тут может не оказаться наших бойцов.
— Ни одного человека, — подтвердил солдат.
— Мы с пулеметчиком — последние живые люди, — добавил сержант.
— Но ведь из-за леса нам в тыл могут выйти танки!
— Капитан так и сказал. Он даже послал в штаб полка связного с донесением, чтобы прислали батарею сорокапяток.
«Никто уже не пришлет ни пушек, ни солдат, — подумал Оленич. — Скоро тут все будет кончено. И как только пройдет бронепоезд, так этот оборонительный рубеж потеряет значение». Мысли эти были страшные, может быть, даже страшнее заградотряда за спиной, потому что это была правда — все, кто на этом плато, обречены. Но об этом здесь знают только двое, он, Оленич, и капитан Истомин.
— Давно ушел комбат?
— Четверть часа… Его унесли. — Сержант говорил так, словно и сам уже не был живым.