Обстановка как надо, как у всех добрых людей. Пока Люба находилась во дворе, здесь ничего не изменилось, не сломалось, не разбилось. Только сейчас она решилась выдохнуть тот воздух, что набрала в грудь, поднимаясь по бетонным ступенькам.
Перевела дух. Подошла к белой двери, ведущей в чистую половину хаты — в зал… Открыла. Как на что-то греховное и запретное, взглянула туда. Все было прежним, привычным — нетронутым и чистым, словно в музее. Яркие ковры — один на полу, два на стенах. Прежде там висели бумажные коврики, продававшиеся на березовском базаре — белые лебеди, плавающие посреди голубого озера, а на берегу возвышался волшебный замок… Чудные все-таки были те ковры, ничего не скажешь. Но прошла на них мода, и березовцы, все до одного, обзавелись новыми: тяжеленными, одному не поднять, синтетическими, с чужими затейливыми узорами… Нынче их везде полно, а вот лет пятнадцать назад, когда на них, как и на хрусталь, сделалась мода и купить их было трудно, Любе пришлось всю ночь простоять у раймага, чтобы очередь не проворонить — три раза проводили перекличку, будто солдат на посту проверяли… На всю стену стояла отливающая лаком — смотрись, как в зеркало, хоть прическу делай, — та самая стенка, за которую Круговым пришлось продать троих боровов… Диван и мягкие кресла, казалось, так и ждали, когда же на них усядутся дорогие гости и, приняв чарку-другую, дружно, будто национальный гимн, затянут: «А я лягу-прылягу…» На стене, как и в любой березовской хате, семейные фотографии в голубой рамочке.
Бесшумно, словно воровка, прошла Люба к дверям спальни. Осторожно потянула блестящую ручку. Дверь отворилась. Люба заглядывала туда, как в преисподнюю, будто там веселились черти.
— Свят, свят, свят, — чужим голосом зашептала Люба.
Она не верила своим глазам.
На кровати все было перевернуто вверх дном. На той самой кровати, которую Юзик называл аэродромом. «Пойдем-ка, жена, на наш аэродром, полетаем», — говорил Юзик Любе, собираясь спать. И вот теперь с этого широченного аэродрома, на который ложись хоть вдоль, хоть поперек, одеяло и простыни были сброшены. На полу лежали две подушки, розовое покрывало. Переведя взгляд в сторону на любимые Юзиком фотообои — голубые морские волны с белой пеной в пыль разбивались о высоченные серые скалы, — Люба и вовсе потеряла дар речи, побледнела.
…На этот раз и трюмо.
Трюмо, стоявшее у стены, на тумбочке которого покоились духи и одеколоны, это самое трюмо лежало на полу. Зеркалом вниз. И — как ни странно — не разбилось, будто его кто-то бережно положил на пол…