Лазарь шел к берегу озера, которое ребенок в саване тумана пересекал в маленькой лодочке вместе с собакой размером чуть не в два раза больше него самого, — странной собакой, коронованной какой-то тиарой, а может быть, просто дурацким колпаком, причем лицо ребенка было невероятно печальным, он отчаянно жестикулировал, подавая знаки Лазарю, и жестикулировал он не рукой, а ее обрубком, потому что сама рука у него была отрезана, и полуостров напоминал очертаниями мертвого зверя, щетинившегося соснами и елями в закопченное небо, которое, казалось, хочет свалиться на землю. Лазарю было трудно идти к озеру, он еле передвигал ноги, а ребенок молчаливо все звал его к себе. Лазарь тоже махнул ему рукой, как будто хотел сказать: «Подожди! Подожди еще самую малость!» Он расстегнул ширинку и стал мочиться в озеро. Собака презрительно фыркнула. Лазарь почувствовал, как приятное тепло растекается по промежности, ляжкам, ягодицам; теплое, умиротворяющее ощущение сначала было не лишено приятности, но вскоре переросло в беспокойство, и, начиная понимать, что с ним случилось, он напряг все свои силы без остатка, но уже было поздно.
Он проснулся в омерзительно теплой луже на обмоченных простынях. Не успел он глаза открыть, как слепящая муть света мокрой тряпкой хлестнула его по лицу. Первым впечатлением наставшего дня стал невыразимый ужас бытия.
Его квартирная хозяйка, только что распахнувшая шторы, стояла у окна, в которое било неуемное летнее солнце. Лазарь быстро прикрыл пах подушкой. Но, может быть, женщина уже успела заметить загаженные простыни? Он рукой прикрыл глаза от нестерпимо яркого света.
— Задерните шторы, у меня под веками будто пожар.
— Ты сам меня просил тебя разбудить. Перед тем как уйдешь, изволь расплатиться.
— Уйду?