Договорив, Мальцев почувствовал себя на редкость спокойным, уверенным, умным. С ним, он вспомнил, подобное произошло, когда, впервые в жизни, после недель буйной нерешительности, он, самоуверенный в общем школьник, решился дотронуться до женской груди. Парта девочки была в самом углу, и многие смеялись, когда он оборачивался, чтобы увидеть самое красивое лицо на земле. Она в парке ответила на поцелуй, а после раздвинула концы пионерского галстука, чтобы он мог легче увидеть и найти рождающееся, кругловатое. Она сказала по-особенному «Святославик». А он от этой груди под школьной формой светло и радостно умнел.
«Лицо забыл. Забавно. Живем и не знаем, как может мужчина умнеть от прикосновения к женщине».
Он лихо чмокнул Катю в щеку. Мальцев был уверен в долговечности своей радости.
Катя почти ничего не поняла. «Что-то он ищет». Ночью она плакала, но под утро решила, что все к лучшему — не выйдет она замуж за того француза. Не ее он хочет, а землю, чтоб старость удобно прожить. «С его землишкой не отдохнешь, ее слишком мало, даже рабочих не наберешь. Самому придется до смерти работать. Вот он и старался. Вот раздразнил его этот Святослав, и выявил месье свою сущность. И как я сразу не сообразила?» Катя была благодарна Мальцеву. «Хоть он и грубый».
— Знаешь, оставайся пока здесь, а там видно будет. Ребра твои скоро зарастут. Поработаешь у меня, деньги всем нужны. А пока что гуляй, лечись, на рыбалку походи. Можешь с моим сыном в море выйти. Ты же работал в море! Согласен?
Мальцев кивнул. Он был рад соглашаться, кивать, целовать щеки. «Исповедался как мальчишка. А что? Жизнь хороша! Имею я право ею воспользоваться? Имею. А во Франции ли я или на Сатурне — не все ли равно? Вперед — и никаких гвоздей».
Глядя ему вслед, Катя машинально подумала, что парень он крепкий, привыкший к нелегкой жизни — наработает, и что можно будет ему платить не слишком много.
Последующие дни были полны беззаботностью. Ветер, и тот был за него — шевелил небрежно волосы, гонял курчавые облака взад и вперед, залезал приятно под рубашку. Ночь не приносила воспоминаний, костер отражался в глазах незаметно, шашлыки кипели под вином, язык причмокивал, как в детстве, и хотя Мальцев иногда напевал: «Мы всю Европу оденем в галифе, закроем к… матери кафе и на статуе свободы напишем: мир, освобожденные народы!» — в нем не было противоречий. Незаметно он стал сыпать в магазинах пожалуйстами, спасибами, до свиданиями, добрыми днями, сам взгляд уменьшился как будто в весе. И если, катаясь на велосипеде, Мальцев насвистывал «Интернационал», то только потому, что эта мелодия приходила сама, без усилий.