Мальцев задумчиво склонил голову на плечо:
— Четверть часа. Всего пятнадцать минут? Может ли такое быть? Мне кажется, прошло больше времени, чем я вообще прожил. Столько всего случилось. Закурить у тебя нету?
Клоду этот чудила нравился, хотя всяких интеллигентов он терпеть не мог. Этот русский был странным, но его странность не отталкивала, скорее привлекала: от нее даже можно было с нетерпением ждать чего-то интересного для себя — такое бывает, когда тащишь перемет.
Он обнял Мальцева за плечи:
— Я тебя понимаю. Для океана мы все — женщины, которых можно то баловать, то насиловать. Кстати о птичках: я тебя сегодня поведу к мировым шлюхам. У них — во!
Мальцев сделал жест, выражающий безразличие:
— Ладно. А то я завтра уезжаю. В Париж возвращаюсь. Выпить у тебя ничего нет?
— Нет. На работу никогда не беру… Нужен тебе Париж. Оставайся.
— Не могу.
Мальцев прищурился:
— А аптечки у тебя нет? А в той аптечке спирту нету?
— Есть.
— А ты говоришь, что выпить нечего.
Клод поднял глаза наверх и плюнул вниз. Входя в порт, он, не удержавшись, заметил:
— Ты бы хоть шею помазал — она ж у тебя вся разодрана. Теперь на всю жизнь шрам будет. На память.
Мальцев выдохнул спиртной дух, помахал ладошкой перед белым изнутри ртом:
— Чего? Добро переводить?! Еще чего. А насчет шрама не беспокойся. С тех пор, как я в твоей благословенной стране, меня бьют без передышки все подряд. Настал черед французской демократической стихии, только и всего.
Клод нахмурился:
— Не нравится тебе Франция?
— Нет, не нравится.
— А что тебе нравится?
— Россия.
— Так нечего было тогда оттуда бежать.
Мальцев не ответил, не усмехнулся, не нахмурился. Он только подумал, что быть живым не так уж плохо. А шрам на шее… что же, шрам — украшение для воина.
Благодаря спирту в крови, неглубокая рана болела слабо. И случилось так, что он как бы наблюдал за собой со стороны. Пока Клод по прибытии в порт отдавал на базе рыбу, Мальцев решал, идти или нет с ним к шлюхам.
Для него русская матерщина не имела реального значения, звуки произносились, но мозг не регистрировал их смысла, потому грязь и оскорбления, живущие в мате, не чувствовались.
Но мат Клода, а матерился он без передышки, Мальцев переводил с французского, и это его коробило.
— Знаешь, я все-таки чертовски устал. Поеду домой. Да и завтра мне ведь в дорогу. Но спасибо за приглашение. В другой раз.
Клод хлопнул его по плечу.
— Понимаю. Ты не думай об этом, с каждым может случиться. Приходи, когда хочешь.
Мальцев спокойно следил, как тот затерялся в толпе. Затем стал следить, как он сам медленно пошел к магазинам, как, используя все бездумные выражения вежливости, купил вино, хлеб, сыр, при этом тщательно выбирая. Некоторые посетители поглядывали на его еще не совсем высохшую одежду, на шею. Мальцев отметил их неназойливое любопытство и подумал с удовлетворением, что на их месте поступил бы так же. Ему стало забавно, что он добился внешней схожести с французами, как раз когда ему на голову — и на этот раз окончательно — свалилась своя, советская истина. Мальцев с уже привычной полуулыбкой расплатился, вышел, на каждом шагу извиняясь, из магазина и, отыскав велосипед, отправился на Булонову дачу доживать в ней последний вечер и ночь.