На следующий день после его возвращения из Фаннешту кавалер Амарго Агирре, от одного вида которого у Альвы не так давно замирало сердце, прислал ему великолепное изумрудное ожерелье. Кавалер Ахайре машинально открыл бархатный футляр, равнодушно закрыл его и отослал обратно без объяснений. Кроме Итильдина, для него больше никто не существовал. Привычный флирт придворных дам и кавалеров был ему неприятен, старые друзья раздражали, а те, кто искал его благосклонности, приводили в бешенство. Товарищи-гвардейцы звали его пьянствовать в кавалерийские казармы – он неизменно отказывался, потому что не мог выносить ничьего общества, особенно тех, кто пытался расспросить его о причинах такой хандры, растормошить, развеселить.
Вечно пылать невозможно, и через какое-то время грезы покинули его, оставив после себя пустоту и тоску. Альва выпросил у короля отпуск и совсем прервал контакты с внешним миром, запершись у себя дома. Он пытался выплеснуть свои чувства в стихах, но ничего не получалось, и пол в его кабинете был усеян обрывками бумаги с разрозненными строчками и набросками одного и того же лица. Он пытался даже изучать Древний язык, но к усердным занятиям был решительно в тот момент неспособен, и дело продвигалось плохо. Человека, сказавшего, что у него музыкальный слух, Альва клял последними словами, потому что теперь это казалось обидной насмешкой. Он запомнил фразу, которую крикнул ему Древний на своем языке, и, конечно же, в первую очередь попытался ее перевести. Полученный результат выглядел как особо изощренное издевательство: «Я тебя люблю!» Поняв, что память сыграла с ним злую шутку, подменив несколько звуков в очень похожей фразе: «Я тебе благодарен», Альва отшвырнул книгу и разрыдался.
Тянулись дни и ночи, а его тоска только усиливалась. Он взял обыкновение выпивать вина на ночь, отговариваясь перед самим собой, что это прекрасное средство от бессонницы. Потом начал напиваться, в одиночку или в портовых тавернах, среди пьяного сброда – матросов, мошенников, проституток… В алкогольном и наркотическом угаре проходили дни и недели. Альва уже не следил за бегом времени, все глубже погружаясь в тоску и апатию.
– Солнце мое, ты себя погубишь.
Лэйтис Лизандер сидела на полу возле его кровати, положив подбородок на скрещенные на покрывале руки. Так их глаза были на одном уровне, и она смотрела на Альву печально и серьезно. В словах ее не было упрека, за это он всегда любил Лэйтис: она никогда не пыталась повлиять на него, вмешаться в его жизнь, просто всегда оказывалась рядом, когда больше всего была нужна, и подставляла свое сильное плечо.