А вот шаль-аллегория «Искандер и Смерть Демократии». Искандер душит Демократию, у нее выпучились глаза, посинело лицо, вывалился язык, скрюченные руки хватаются за воздух, а Искандер, зажмурившись, все не отпускает. За его спиной столпились генералы, чудесная рукодельница отобразила в зеркальных очках каждого сцену удушения. Очков нет лишь у одного генерала, зато у него — черные окружья под глазами и сентиментальная слеза на щеке. Из-за генеральских мундиров и эполет выглядывают другие персонажи: стриженные «под ежик» американцы, русские в мешковатых костюмах, даже сам великий Мао. Все они застыли и следят за Исканлером, не вмешиваясь. НЕЗАЧЕМ ИСКАТЬ ТЕМНЫЕ СИЛЫ ЗА СПИНОЙ ОТЦА, АРДЖУМАНД, НЕЗАЧЕМ СВАЛИВАТЬ НА ЗАГОВОРЩИКОВ. ИСКАНДЕР ВСЕ СДЕЛАЛ САМ, СВОИМИ РУКАМИ, ЗАГОВОРЩИКИ И ПАЛЬЦЕМ НЕ ПОШЕВЕЛИЛИ. «Я —НАДЕЖДА»— ХВАСТАЛ ИСКАНДЕР, И ВПРЯМЬ, НА НЕГО НАДЕЯЛИСЬ, ПОКА ОН НЕ СОРВАЛ С СЕБЯ БЛАГОРОДНУЮ ЛИЧИНУ. Он своими руками задушил Демократию, что и изобразила художница. Жертву она представила маленькой хрупкой девушкой с каким-то душевным изъяном. Рани избрала ее прообразом убогую и потому невинную девочку — Суфию Зинобию Хайдар {теперь уже Шакиль). Она-то и задыхалась, багровея лицом, в безжалостных руках Искандера.
Нужно упомянуть и об «Автобиографической» шали. Художница изобразила себя старой каргой, как бы слившейся воедино с усадьбой и состоявшей где из дерева, где из кирпича, где из железа. Лицо у нее было цветом что земля Мохенджо, и морщины что трещины в стенах, и волосы —ровно паутина. А весь портрет словно подернут дымкой забвения — так выглядела четырнадцатая шаль. Пятнадцатую Рани посвятила пятнадцатому веку, воскресив в вышивке знаменитый плакат: Искандеров перст указывает в будущее, только никакой зари на горизонте не видно, там царит черная, беспросветная ночь. Была и шаль, запечатлевшая Дюймовочку в момент самоубийства. Две последние шали — самые страшные. На семнадцатой изображался ад, соответствовавший детским представлениям Омар-Хайама: находился ад на западе страны, недалеко от города К., где неподобающе разрослось сепаратистское движение (по примеру раскольников на востоке), а равно и количество скотоложцев. Искандер расправился со всеми (на шали эта расправа увековечена алым-алым полем) во имя того, чтобы о расколе никто больше и не помышлял, чтобы не повторилась история с Восточным крылом, и шаль запечатлела распростертые тела: оскопленные мужчины, отрезанные ноги, кишки на обезглавленных торсах. Память о легионах замученных теснит воспоминания о годах губернаторства Резы Хайдара или рисует его в умеренных, не таких кровавых тонах. ДА И СРАВНЕНИЯ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. ТВОЙ ИЗБРАННИК НАРОДА, ТВОЙ ЗАВОЕВАТЕЛЬ СЕРДЕЦ УБИЛ СТОЛЬКО ЛЮДЕЙ, ЧТО Я ИМ СЧЕТ ПОТЕРЯЛА НА СВОИХ ШАЛЯХ, МОЖЕТ, ДВАДЦАТЬ, ПЯТЬДЕСЯТ ИЛИ СТО ТЫСЯЧ, КТО ЗНАЕТ, НЕ ХВАТИТ КРАСНЫХ НИТОК, ЧТОБ ИЗОБРАЗИТЬ ВСЮ ПРОЛИТУЮ КРОВЬ. Люди с распоротыми животами подвешивались вверх ногами, и собаки тащили из них кишки; люди с мертвыми улыбками-оскалами, пулевые отверстия продлили их от уха до уха. Сколько людей собрано на червячьем подземном пиршестве, которое показано на шали «Плоть и смерть»! А на последней, восемнадцатой, — Миир Хараппа-Меньшой. Он, конечно, не преминет восстать со дна сундука, куда его определила Рани, заключит Искандера в свои бесплотные объятия и утащит в преисподнюю… Да, восемнадцатая шаль, несомненно, удалась Рани больше всех: раскинулись безрадостные просторы ее ссыльного края — от Мохенджо до Даро; вон крестьяне с ведрами на коромыслах, лошади на воле, женщины в полях, на всех фигурках играют розово-голубые блики зари. Просыпается усадьба Даро, а над ступеньками веранды колышется на ветру что-то длинное и тяжелое. После страшного кровопролития, изображенного на предыдущей шали, на этой — единственный труп. С карниза свешивается веревка, на которой болтается с петлей на шее Миир Хараппа-Меньшой. Он был убит в первые месяцы правления Искандера. Невидящие глаза уставились на крыльцо, там некогда гнила брошенная, всеми нелюбимая собака. Рани с такой точностью воспроизвела в вышивке тело висельника, что дух захватывает, не упустила ни одной мелочи, даже предсмертное опорожнение, даже изобразила неровную дыру слева под мышкой, откуда вынули сердце, даже вырванный язык. Подле висельника стоял крестьянин, и над головой вились его недоуменные слова: «Похоже, что беднягу, точно усадьбу, обобрали».