Я опустился на линолеум рядом с телом Арутюнова. Все уже довелось испытать с момента, как познакомился я с Геростратом: разочарование в друге, панику, растерянность, страх, потерю надежд, а вот теперь еще навалилась без предупреждения тоска. Состояние полной, беспросветной депрессии.
Не скажу, что мне не приходилось ранее убивать. Приходилось. И очень часто. Я даже сбился со счета, скольких успел за два года отправить на тот свет. На войне трудно вести счет, особенно когда идет бой, и все палят во все стороны, и ты тоже стреляешь, не прицеливаясь, а потом, когда заканчивается бой и начинается статистика, уже не можешь сказать, кто ТВОЙ, а кто — нет.
И снова вспомнился ПЕРВЫЙ.
Это было под Аскераном…
И снова увидел ЕГО: парнишку лет шестнадцати в грязном комбинезоне защитного цвета, разорванном в клочья пулями из моего автомата. Парнишка умирал в пыли. Он снова умирал в пыли. Как будет умирать для меня целую вечность. И струйка черной крови из уголка рта так и будет целую вечность стекать вниз по его щеке…
Вниз и вниз, и вниз, и вниз…
— Поздравляю с первым, — сказал Леха, кривя губы.
Он не издевался, он-то знал, что мне предстоит пережить в ближайшую неделю, он-то стал уже опытным бойцом, он сказал это, думая, что, может быть, мне будет легче, если я буду помнить, что не один я такой, и по-другому здесь нельзя. Но легче не стало. И пришла неделя тоски, неделя величайшей депрессии, когда я не мог ни есть, ни спать, а перед глазами застыло мертвое мальчишеское лицо.
А потом, знаете, привык. Тоска ушла и привык. Все в конце концов привыкают.
И до сего дня не возвращалось ко мне это сумрачное ощущение причастности к делам смерти, но вот оно снова со мной, потому что Юра Арутюнов тоже стал моим ПЕРВЫМ, только это случилось уже не ТАМ, где все ясно, и где легко найти себе оправдание, заткнуть сиплый шепоток совести, это случилось ЗДЕСЬ, в моем родном городе, в обыкновеннейшей питерской квартире, и жертвой Бориса Орлова, крутого парня, стал человек, которого он встречал хотя и мельком, но живым, здоровым, не помышляющем о близком своем конце и том человеке, которому предопределено стать его причиной.
Да, Герострат может быть доволен: я замарался. И этим совершенно выбит из колеи…
Конечно же, слишком долго мое бездействие продолжаться не могло.
Уж очень ловко меня взяли в оборот, чтобы я разрешил себе долго предаваться бездействию. Какая-то часть разума (кое-кто называет ее «автопилотом») продолжала функционировать вопреки расслабляющему воздействию депрессии. И хотя я помню дальнейшие свои действия на квартире Арутюнова довольно смутно, делал я, кажется, все правильно: снял куртку, рубаху, в ванной комнате промыл рану на плече, затем отыскал где-то бинт и перевязал сам себя, помогая зубами затягивать узлы, потом долго отмывал с помощью подвернувшейся щетки кровавые пятна на куртке, джинсах, ботинках. Дождался, когда они более-менее просохнут, удостоверился, что ничего своего в квартире не оставил, вышел на лестничную площадку и захлопнул дверь.