Равнодушно слушая его, Степка чесал за ухом и смотрел, как у его ног жук-навозник катит свой шар.
— Чего же ты молчишь? — толкнул его Миша. — Согласен?
— Глянь, какой работяга, — невозмутимо проговорил Степка, показывая на жука.
— Ты вот чего, елки зеленые, — резко повернулся к нему Федя, — не суй нам в глаза жуков-работяг, ты лучше о себе скажи: пойдешь с нами в поле?
— Да я — пожалуйста, — с готовностью выпалил Степка, но тут же потускнел и чуть слышно пробормотал: — Как батя решит. Скажу ему нынче.
Он взял ведро и зашагал домой.
— Один уже дал тягу, — сказал Миша. — Вот еще с Васильком так же получится.
— Ты его со Степкой не равняй, он не такой. Они помолчали, потом Федя вдруг глянул на Мишу и весело сказал:
— Мне отец говорил, что он тоже пойдет в поле, а шорничать станет вечерами. Вот мы и пойдем с ним. Ну, как?
— Здорово! — обрадовался Миша.
За двенадцать лет работы председателем Степновского колхоза Иван Егорович Курганов не помнил такой трудной уборки, как в этот год. На загонках и токах виднелись лишь цветастые косынки. Самому приходилось осматривать и регулировать чуть ли не каждую жатку, натягивать ременные передачи на молотилках, проверять сортировки. Потом нужно было успеть на скотные базы, где старухи обмазывали коровники и кошары, оттуда — в кузню, в столярную мастерскую. И всюду нужно помогать, растолковывать.
Только к обеду, убедившись, что все машины пущены в ход, Иван Егорович смог пойти в правление, чтобы отдать кое-какие распоряжения по бригадам.
По дороге завернул домой. Привязав лошадь к забору, обмел веником пыль с сапог и вошел в дом.
Его жена, как и все станичные женщины, работала в поле. Всем хозяйством правила мать Ивана Егоровича, сгорбленная старуха, потерявшая счет своим годам.
— Собери-ка мать, перекусить чего-нибудь, — попросил Иван Егорович, бросив на подоконник выгоревшую фуражку. — Проехал все поля, а пообедать нигде не успел.
— Пожаловался, — беззлобно проворчала старуха. — Да у тебя такое каждый день. Посмотрел бы на себя, какой ты стал.
— Война, мать, ни с чем не считается. На фронте вон что творится, успеть бы собрать хлеб.
Он снял пропахшую потом рубашку, налил в рукомойник холодной воды и, подставив бурую от загара шею под освежающую струю, начал умываться, громко покрякивая от удовольствия.
— Фу, благодать-то какая, будто сто пудов смыл, — облегченно проговорил он, но, рассматривая в зеркале свое лицо, невесело подумал: «Да, укатали сивку крутые горки. Прямо как в упряжке ходил, аж глаза ввалились».
Пока старуха ходила в погреб за молоком к обеду и выгоняла со двора соседского драчливого петуха, Иван Егорович прилег на диван и задремал: разморила тряская езда по полям.