И идеалы и ценности, выдуманные людьми, оскорбляют и унижают как Творца, так и человека, созданного по «образу и подобию», лишают человека возможности диалога с Богом, превращают его в механического одиночку. Поэтому так по–кукольному смешны и ничтожны «просвещенные» («просветленные» в ироничном смысле), фигурирующие в хасидских преданиях, поэтому так глубока и величественна безыскусная вера простецов. Что и говорить, немногие в XVIII в. в Европе говорили на подобные темы, не до них было Просвещению. Но голоса эти звучали, причем в разных традициях (вспомним, например, православное старчество). Оценив первостепенную важность этого слабого, но уже уверенного для человека XX в. голоса, звучащего для философа в хасидских легендах, М. Бубер сделал его обертоном своей мысли и своей жизни.
Хасиды менее всего приемлют концепции типа «вечной морали» или «общечеловеческих ценностей». Моральные требования и предписания, отделенные и от человека, и от Бога, – это ничто, фикция; они бессмысленны, и если люди и в самом деле начнут серьезно следовать этим извне навязываемым и внутренне чуждым им заповедям, то окажутся в мире абсурда и бессмыслицы.
Так, они будут грешить, не задумываясь и не подозревая об этом и даже считая себя праведниками.
Но, с другой стороны, как порочному человеку, потомку Адама, стать нравственным по своей собственной природе, а не по принуждению? В этом и состоит главная проблема, решаемая хасидской этикой. Впрочем, понятие «этика» – инокультурное и не совсем адекватно отражает основную направленность хасидизма как «пути праведности». Никакое рассуждение о «добром» и «худом», «справедливом» и «несправедливом» ради сознательного выбора, единственно правильного, – то есть этика как отношение человека к своему поведению, по формулировке Аристотеля, – для хасида невозможно. Этика задана здесь в Десяти заповедях, раскрываемых Торой и Талмудом. Безусловное следование им составляет нравственный императив хасидов. А чтобы человек не сомневался в своих силах следовать заповедям, другой человек должен показать ему это: живому человеку проще всего поверить в живую заповедь. Такой ожившей заповедью, «живой Торой», и становится для хасида цадик. Всем своим существом, а не только словом он учит хасида: ты тоже можешь стать добродетельным и раскрыть в себе совершенный образ и подобие, заложенные в тебе Творцом. Хасид не просто убежден, что Тора – это добро и истина; он уверен, что в его человеческих силах следовать Торе.
Хасидизм, таким образом, – одно из учений, которые, не идеализируя человека, показывают, что он и в самом деле может быть добрым. Это не просто, но только здесь человеку и имеет смысл прилагать усилия: потому что это усилия над самим собой. Мистическая этика хасидизма утверждает, что зло не только не абсолютно и указывает лишь на недостаток добра в здешнем мире, но что зло создано специально для того, чтобы быть обращенным на служение добру. Поэтому такие человеческие слабости, как гордость, суровость, высокомерие и т. д., сами по себе не являются злом; зло в том, чтобы не обращать на них внимания и не направлять их на служение добру. «В каждом слове и действии, – считают хасиды, – содержатся все десять сефирот, десять сил, изливающихся из Бога…» И задача человека – сделать свои слова и дела подобающими этим истечениям. Кроме того, «…все то, что представляется вам здесь злом, на самом деле – оказанная вам милость». В сказанном, по–видимому, кроется причина нравственного оптимизма хасидов, их настойчивого желания следовать раз и навсегда избранному пути. И еще в том, что рядом – цадик. Отношения между цадиком и хасидом – это ключ к хасидской этике. Без цадика деяния хасидов лишены нравственной опоры. Но и величие цадика без хасидов не имеет нравственного смысла. Цадик и хасиды – это общность, в которой только и возможен нравственный идеал хасидов.