Тамара посмотрела на ржавые уличные фонари, не горевшие с конца прошлого тысячелетия, на железные решетки, защищающие окна первых этажей… Посмотрела и отчетливо поняла: никакой демократии здесь никогда не было и никогда не будет, а о том, что будет, лучше не думать, чтобы не свихнуться раньше времени. Поежившись, она поддела руку Бондаря своей рукой и сразу почувствовала себя увереннее.
31
Жилище Галишвили напоминало лавку сувениров. Гостиная, в которую был заведен Бондарь, ломилась от кубков и статуэток, фотографий и альбомов, охотничьих трофеев, всевозможных кинжалов и ружей, часов и ваз, иконок и распятий, экзотических раковин, туземных масок, моделей парусников – всего не перечислишь. Но больше всего было книг, стоявших рядами, лежавших стопками и валявшихся как попало всюду, где имелось свободное пространство.
Усаженный в крайне неудобное кресло, Бондарь наотрез отказался от кофе и чая и с тоской подумал, что не следовало принимать приглашение Тамары. Ему всегда бывало неловко в гостях, особенно если хозяева стремились окружить его заботой и вниманием. Это был именно такой случай. Особенно после появления Тамариного отца, обладавшего густым сочным басом и седыми усищами, делавшими его похожим на моржа.
Грузный, страдающий одышкой, неопрятно выбритый, но зато благоухающий крепчайшим оде-колоном, Галактион Галишвили уселся напротив Бондаря, забросил ногу за ногу и, поигрывая войлочным тапком, повисшим на кончиках пальцев, принялся задавать вопросы, ответы на которые его, по всей видимости, не слишком интересовали. Сочтя, что приличия тем самым соблюдены, Галишвили откашлялся и предположил, что гостю будет интересно послушать стихи, над которыми он сейчас работает. Гость, от которого не ждали ничего иного, обреченно кивнул.
И пошло-поехало. Громогласный голос Тамариного отца заполнил комнату, как ветер – пустую бочку. Стараясь не морщиться, Бондарь внимал писателю и незаметно поглядывал на часы. Время почти остановилось. Зато Галактион Галишвили разошелся так, что хрустальные подвески на люстре жалобно звякали, а рыбки залегли на дно аквариума, словно опасаясь приближения бури.
Галишвили рвал и метал, обличая организаторов государственного переворота, под игом которых стонет истерзанная Грузия. Страна сравнивалась с покрытой язвами нищенкой, донашивающей последние обноски, но в следующем четверостишье она вдруг преображалась в витязя в тигровой шкуре, готового сокрушить врагов, как глиняные горшки и гнилые тыквы.
К облегчению Бондаря, стих обрывался на середине, так что, извинившись, Галишвили перешел на прозу, сделавшись куда более приятным и красноречивым собеседником. Покуривая трубку, он говорил, как тяжело ему видеть брошенные дома и остывшие очаги, как страшно слышать о появлении пыточных застенков в Тбилиси и о том, что страна находится на грани вымирания.