— Эдуардо согласился выставить свои самые маленькие произведения, за исключением МАТЕРИ (она руками показывает, сколь огромен этот предмет в ширину и в высоту). Мы установили МАТЬ на террасе перед галереей.
— Её никто не украдет?
Эмильена не в силах ощутить иронию, особенно если эта ирония исходит от меня.
— Нет, она весит полторы тонны.
Эдуардо. Значит, огромный пенис зовется Эдуардо.
— А… штуковина в малой гостиной? — спрашиваю я.
В ее глазах появляются слезы.
— Эдуардо согласился одолжить мне свое главное произведение на время выставки. Это… это прекрасно. К несчастью, через десять дней оно уйдет.
Десять дней! Я покачнулся от радости. Эта гнусность здесь всего на десять дней! А затем она уйдет! Я бы расцеловал этого Эдуардо. Чтобы скрыть смущение, я задаю первый пришедший мне в голову вопрос:
— А как это называется?
— Конечно, ОТЕЦ, — роняет Эмильена с уничижающим презрением.
Конечно. Мог бы и сам догадаться. Я не осмеливаюсь предположить, на что похожа МАТЬ. Так ли Эдуардо отличается от моего убийцы? Один раскладывает свою жену по банкам, сидит в тюрьме и останется там надолго. Второй отравляет жизнь сограждан гротескными изображениями своих видений, его носит на руках местная элита, и к тому же он трахает — слово вульгарно, но я на нем настаиваю — жену местного судебного чиновника. Если и есть подлинный художник, так это мой убийца. Он дошел до предела своих навязчивых идей, не притворяясь, ни на что не претендуя, не играя в светскость. Быть может, истинные художники те, но создают нечто уникальное, не сознавая этого.
— Чтобы отблагодарить его, я сочла необходимым сделать ему подарок, — произносит Эмильена. — Успокойся, ничего ценного. Пустяк, почти ничто.
— Ты хорошо поступила! — восклицаю я в приступе радости. — Что это?
— Художники — народ странный. Прямо дети. Он счел, что твое кресло выпадает из общего стиля гостиной и к тому же продавлено. Я не могла сделать ничего иного, как отдать его ему.
— Сколько банок вы использовали? — спрашиваю я обвиняемого.
Он с легким удивлением смотрит на меня. Он явно не ожидал столь прозаического вопроса, заданного в лоб.
— Не помню. Те, что нашли полицейские. Штук двадцать.
— Полицейские нашли восемнадцать банок. Тело женщины не может уместиться в восемнадцати банках.
— Конечно, нет. Остальное я захоронил, как и раньше похоронил двух первых. То есть тех женщин.
— Почему банки из-под варенья?
— Если можно сказать, по эстетическим соображениям, господин следователь.
Я вглядываюсь в него. И он опять, похоже, не издевается надо мной. Мадам Жильбер склонилась над машинкой так низко, что я не могу видеть выражения её лица, мне остается судить о её чувствах по лихорадочному стаккато пальцев по клавиатуре.